Фаина Федоровна
Шрифт:
–Ну, так, с прицелом на операцию же…
–О, как?
Это неожиданно. Теперь я по-настоящему удивлена.
–А что думаешь оперировать?
–Пазухи, носовую перегородку и носовые раковины. Специально и курс антибиотиков дала, чтобы осложнения не было.
–Смело.
–А если не оперировать, то тогда что я должна с этой больной делать?
–А заведующая о твоих намерениях знает?
–Она сама предложила.
–Тогда зачем ты мне эту тётку показывала, если у вас уже всё решено?
–Просто. На всякий случай.
–Слушай, миленькая моя, – говорю я Даше. Мне
Даша думает о чём-то своём.
Почему я должна уговаривать Дашу не оперировать Бочкарёву, если они с заведующей уже всё решили?
–Даш, ну тогда всё?
–Ага. Спасибо.
Я поднимаюсь и иду сзывать в смотровую своих собственных пациентов.
–Позовёшь меня, если заведующая будет искать.
–Ладно.
Вообще-то я упоминала, что нас в отделении четверо, не считая заведующей. Олег, Павел, Даша и я.
Про Олега я не могу сказать ничего определённого. Он оперирует во второй операционной, а я в первой. Когда я зачем-нибудь захожу в комнату, где сидят вдвоём Олег и Павел, Паша вежливо делает вид, что он не против меня выслушать, привстаёт со своего места и обращает ко мне взор своих ярких, круглых, тёмных глаз. Мол, чего вам надо? А Олег никогда даже и вида не делает. Он и не здоровается, если не считать какого-то бурканья себе под нос. Но мне это безразлично. Я к ним и прихожу-то раз в год, по делу.
Паша полнокровен и богат телом. Он высок и силён. У него красные, по-детски пухлые губы, волосы густые, русые, длинные, в мелкую волну. Он распускает их по плечам, а когда идёт по улице – круглый год без шапки, с развевающейся гривой, то больше похож на музыканта или на попа, чем на доктора. Думаю, что он отрастил бы и бороду, только с бородой оперировать неудобно. Потеет. А шевелюру свою он перед операциями стягивает в «хвост» и заталкивает под плотный медицинский колпак с резинкой вокруг головы. И тогда голова его становится больше похожей на женскую. У меня даже в молодости не было таких прекрасных волос, как у Павла. И колпака такого тоже не было.
Паша вечно что-то изобретает. В основном какие-то собственные методики по лечению больных. Мне даже его жаль иногда. Он носится-носится с каким-нибудь своим изобретением, а я потом посмотрю в старом учебнике или в старой энциклопедии, а там это уже было. Покажу ему. А он не расстраивается.
–Новое – это забытое старое, Ольга Леонардовна.
Я только головой тогда трясу и брови поднимаю.
Олег же суховат, бледен, лоб у него с залысинами, грудь впалая, и вообще он производит впечатление болезненное. Паша мне говорил, что несколько лет назад Олег получил серьёзный грант на стажировку в Германии и там действительно стажировался. Но как-то мне кажется, здесь ему эта стажировка особенно на пользу не пошла. Нет, конечно, оперирует он отлично. Я сама видела результаты. Но вот относительно материального вознаграждения… Может это связано с тем, что специализировался он на тугоухости у стариков.
У Олега двое детей, кажется, дочек, причём, старшая вроде бы уже ходит в школу,
–Сколько это стоит? – спрашивает он.
Ему отвечают. Он в раздражении отключается.
И он, и Даша, и Павел кроме нашего отделения вроде бы подрабатывают где-то ещё, но подработки эти в общем-то чепуха.
Даша и Павел, когда не оперируют, присутствуют в отделении чисто метафизически. А на самом деле они в это время – в интернете, в вайбере, в вотсаппе, в инстаграмме, в фейсбуке… Олег этими гаджетами занят меньше, но где он вообще витает, мне не понять. Я бы так их в мраморе и изобразила – скульптурную группу бойцов медицинского фронта, как говорили во времена моей молодости. Они стояли бы втроём кучно, плечом к плечу, Павел впереди, Даша и Олег по бокам, тела устремлены в будущее, плечи развёрнуты… А головы у Даши и Павла наклонены к планшетам, но вот Олег стоит, смотря вдаль, прижимая к уху мобильный телефон.
Когда мы собираемся вместе в одной комнате, мы едва различаем друг друга, будто мы острова одного атолла, но в тумане. И мне представляется, что их души, и души всех их друзей, родных, и даже детей плавают в эфире, как недоразвитые плоды, тесно сложенные в огромные банки толстого стекла и залитые мутным раствором формалина. Тела глухи и слепы, нечувствительны к прикосновениям множества бледных ручек и ножек, но души не одиноки. Через переплетённые пуповины они могут обмениваться словами, набранными по буковкам, и пересланными фотографиями. И эти сокращённые слова и цветные картинки дают телам ощущение общности. Иногда мне кажется, что живые тела вообще больше не нужны. Зачем двигаться, выращивать пищу, ушибаться, ошибаться, испытывать боль? Мозг можно заключить в электронную коробочку, а буковки набирать усилием мысли. Может быть, до этого не так уж и далеко?
Вообще-то меня весь современный мир моих коллег не очень и касается, просто я стала чувствовать себя с ними одинокой. И даже в какой-то мере и с молодыми больными я чувствую себя странно. Я смотрю их уши, горла и носы, что-то им объясняю про их состояние, а сама хорошо знаю: стоит им выйти из кабинета, и они тут же начинают проверять мои слова в интернете. Чёрт побери, если тебе интернет важнее живого врача, так ты и иди, лечись в интернете.
С Фаиной Фёдоровной было всё не так. Какое там одиночество? Я иногда уставала от её присутствия.
Весь рабочий день она сновала по кабинету, звякала инструментами, командовала больными, жонглировала тазиками, со всем справлялась. Я иногда даже ещё не успевала сказать, что мне было необходимо, а уже какой-нибудь редко используемый инструмент или медицинская карта, или заготовленный заранее рецепт или справка молниеносно появлялись передо мной на столе.
Казалось, она радовалась каждому дню, который нам предстояло провести вместе. Я с трудом пробиралась по утрам по коридору нашей поликлиники между ждущими пациентами, и иногда довольно часто слышала адресованный мне грозный окрик перед дверью моего же кабинета: