Факел (книга рассказов)
Шрифт:
Казалось бы, оттолкнись от балкона — и ты уже в полете. Но нет — в душе пустыня мертвая, и Всеволод Васильевич на самый уж последок решил музыку послушать, ну, одну только пластинку, чтоб, значит, озвучить мертвую пустыню исключительно хорошей музыкой.
Дальше так. Ведь материнское сердце — вещун, верно? Мария Викторовна понимала, что сыну очень уж тяжко и на всякий случай из дому вечерами не уходила.
Словом, слышит, сын музыку врубил. То есть была тишина, и вдруг бас запел, да как громко, клубится волною… там что-то еще, видать, Шаляпин, ну, если громкий бас, и как-то у него тогда особенно
Потом тишина — это сын вырубил музыку — и вдруг в тишине громкие рыдания. Но уже не Шаляпина, а ее сына, вот как раз Всеволода Васильевича. Да на удивление надсадные, на удивление безнадежные. И очень, значит, громкие.
То есть получается, человек принял решение, но вместо того, чтоб его исполнить, надрывно разрыдался. И это понятно: у нас все намерения кончаются либо стоном, либо рыданьями.
Нет, это даже и смешно представить, пятидесятилетний мужик рыдает, что его оставила любимая женщина.
Тогда, чтоб как-то утешить сына, Мария Викторовна вошла в его комнату — сын лежал на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и его вот именно сотрясали рыдания.
Ну, что ты, что ты, уговаривала, вернее сказать, лепетала мать, ты потерпи, это все надо пережить, такое случается с каждым человеком, ты тихо перетерпи, и это пройдет. Видать, в таком вот духе она лепетала. Хотя, понятно, подробностей этих лепетаний не вспомнить, так, лишь общие очертания.
Кто же это, интересно знать, и успокоит сына, если не родная мать. И как внезапно он зарыдал, так внезапно и прервал рыдания.
Вот ты скажи, мама, почему меня никто не любит? То есть как никто, а я, а Надя (дочь Всеволода Васильевича и внучка Марии Викторовны, соответственно). Это другое. А только меня не любят женщины. Да как же не любят, хотела сказать, вон сколько женщин было у тебя, кто-нибудь из них любил ведь, но промолчала — сын хочет, чтобы его любили непременно те, кого он любит, и не просто любили, а всегда и даже вечно. А это вряд ли возможно.
И он рывком сел на кровать и встряхнул головой — все. Это все. Кончено. И в этом — кончено — было разом: кончены рыдания, кончена любовь и даже что-то такое кончена жизнь.
А дальше жизнь пошла так. Всеволоду Васильевичу вдруг стало скучно жить. Это даже не понять: жил себе человек и жил, ровненько, а иногда даже весело, и вдруг ему все стало скучно. Читать скучно, музыку слушать скучно, но главное — скучно стало работать. То есть что получается? Получается, человека бросила женщина, и от него разом отлетел вроде того что смысл жизни. Бросил бегать, бросил в пруд нырять в любое время года, а так — жизнь скучно протекает сквозь него. Но главная, значит, беда — скучно стало работать. Да, а человеку только чуть за полтинник, и до пенсии о-хо-хо, а кормиться чем-то надо.
И тогда Всеволод Васильевич нашел общеизвестный выход: он каждый день покупал бутылочку. Клюкнет малость — прорежется интерес к работе. Да, а он был ночной птичкой, то есть работал вечером и ночью. Ну вот поигрывает на машинах и помаленьку клюкает по небольшой такой рюмашечке. Бутылочку за вечер и приделает. То есть каждый вечер и непременно всю бутылочку. Порядок соблюдал — посуда ведь любит пустоту.
Да, и помаленьку мертвенькая пустыня начала расцветать. Нет, не кустики появились, не цветочки и оазисы, но исключительно тоска по утрам. Утром проснется, вспомнит, что его бросила подруга, что до вечера, до первой то есть рюмашки, ой как далеко, и сразу в сердце вступает тоска, и от нее постоянно ноет сердце. О, только до вечера, разумеется.
Хотя по виду Всеволода Васильевича в то время никак нельзя было сказать, что человека что-то постоянно гложет, как-то: тоска. Все наоборот: Всеволод Васильевич резко раздобрел. Нет, не в смысле добреньким стал, а в смысле хорошо нагулял вес. Так это щечки появились, и затылок гривкой, и даже небольшой животик.
А ему это как бы без разницы было. Он вроде и не стремился далее свою жизнь продолжать. Понимал, небось, что истребляет себя белой влагой, но не сопротивлялся. Видать, не прочь был вовсе исчезнуть. Ну да, если тоска и если только бутылочка дело поправляет.
А природа, она ведь что, она всегда тебе навстречу пойдет. Ты не шибко стремишься пожить на этом свете, и она тебе непременно шепнет — а ты и не живи. Тем более сердце у человека одно, и если оно постоянно ноет и ноет от тоски, то непременно однажды подведет тебя.
Короче, однажды сильная боль среди постоянного нытья, и Всеволод Васильевич оказался в больнице. Инфаркт. Но выкрутился. Два месяца в больнице полежал, потом его отправили в санаторий. И вернулся домой Всеволод Васильевич совсем другим человеком. Нет, то есть толстяком, это да, медлительным, тоже да, но именно другим человеком.
Да, он себе толстую палку завел. И вот любимым его занятием стало выйти из дому в любую погоду, пойти в парк, сесть на лавочку на берегу пруда, положить руки на набалдашник палки, упереться подбородком на руки и часами смотреть на воду, и на деревья, и на старинный дворец на том берегу пруда.
Нет, вы посмотрите, какая в этом году прозрачная и тихая осень, вы посмотрите, как отражается в воде строй деревьев и как нависает над желтизной башня дворца, заметьте, она ведь вовсе волшебно зависает в воздухе, да это не помню уж какое по счету, но определенно чудо света. А я вам так скажу, я согласен, пусть у меня отнимутся руки-ноги, пусть меня вывозят в парк в коляске, но только чтоб у меня остались глаза, и я согласен всю оставшуюся жизнь смотреть на вот это как раз чудо: башню дворца, и желтые клены, и осеннее, но голубое небо. Нет, вы вдохните этот воздух, нет, но вы глубоко вдохните этот воздух, он ведь пьянит, не так ли, прав, прав Шаляпин, о, если б навеки так было, да, как это верно, если б навеки так было.
Вторая попытка
Ангелина Васильевна колотилась всю жизнь, что рыбка об лед. Крутилась, что белка в колесе. И пахала, что папакарла. Это неважно, как кто — белка, рыбка или папакарла. Важно, что именно крутилась и пахала, вот именно колотилась.
Да и как иначе, если медсестра с двумя детьми. Тут надо сказать, что вертелась и пахала она не только в наиновейшие времена, но и во все прежние. Потому что медики во все времена были нищебродами. А тем более одна и с двумя детьми.