Факел

Пенфилд Уайлдер Грейвс

Они уже подходили к вилле, где у входа стояла женщина в блестящем багряном плаще.

— Это моя мать, — шепнула Пенелопа. — Она украшает цветами статую Гермеса. Я боюсь, что она рассердится.

Пиндар поздоровался с Олимпией.

— Я объясняю твоей дочери ее новый режим и диету, — сказал он.

Олимпия закрепила последнюю гирлянду и с улыбкой обернулась.

— А о тех мерах, которые принимали мы с Энеем, чтобы спасти мое дитя от священной болезни, теперь надо забыть? — прозвучало ее мягкое контральто. — О всех до единой?

Пиндар с достоинством наклонил голову:

— Да, Олимпия.

Пенелопа увидела, что в глазах ее матери вспыхнул гнев, но Пиндар заметил только следствие этого гнева — страх на лице Пенелопы, которая, бросив на него быстрый взгляд, кинулась в дом.

— Пошли ко мне свою служанку, — крикнул ей вслед Пиндар, а затем повернулся к Олимпии. — Я подробно объясню ей, что надо делать.

— Ну конечно, — снова улыбнулась Олимпия. — Ну конечно, тут, на земле, распоряжения Гиппократа и моего мужа должны выполняться неукоснительно. И все они будут выполнены, что бы ни думали о них олимпийские боги, даже если сам Зевс обрушит на нас громы в знак своего неудовольствия. — Она оглянулась. — Служанка моей дочери ждет в перистиле твоих указаний.

Олимпия несколько секунд смотрела вслед Пиндару, а потом повернулась, чтобы поздороваться с Дафной, которая как раз поднялась на террасу.

— Хайре, [3] привет тебе, Дафна. Добро пожаловать в наш дом. Я мать твоего жениха.

Дафна смущенно улыбнулась.

— Мой сын не приехал на корабле, который я встречала в гавани, — продолжала Олимпия. — Но он прислал своего наставника, и тот сообщил мне, что Клеомед приедет завтра, чтобы отпраздновать помолвку. Из Триопиона его отпускают только на два дня.

3

Радуйся (греч.)

Олимпия повернулась к фаллической колонке, увенчанной головой Гермеса, и Дафна увидела украшавшие ее цветы.

— Ты видишь убор жениха? Это делается в честь нересты. Ты счастливица, Дафна. Клеомед красив, как Аполлон.

— Да, — ответила Дафна. — Я видела его… один раз.

— И убежала, как мне рассказывали.

Какая-то нота, в мягком голосе Олимпии заставила Дафну покраснеть и насторожиться. Но она ответила только:

— Да. — А потом добавила неуверенно: — Теперь этого не случится… я надеюсь.

Глава V Священная болезнь

В тот же день, ближе к вечеру, Гиппократ, покинув узкие городские улочки, направился домой по берегу моря.

Ступив на прибрежный песок, он вздохнул с облегчением. Позади остались долгие утомительные часы, проведенные у постели больных, которые были не в силах прийти к нему сами. Он взял с собой двух учеников, предполагая, что сможет попутно наставлять их. Но больных оказалось слишком много — мужчины, женщины, дети… и столько разных недугов! Теперь он с досадой вспомнил, что все эти часы он только успокаивал больных и объяснял их родственникам, как за ними ухаживать, и у него не нашлось ни одной свободной минуты, чтобы подумать. И в довершение всего на Косе вновь свирепствовала острая лихорадка. Как же мог он отказать страдальцам, взывавшим о помощи, пусть даже и зная, что не может уделить каждому достаточно времени? А ведь ему еще нужно найти время для занятий и обобщения наблюдений, время, чтобы записывать сведения о новых больных, время, чтобы размышлять и учить.

Больным отказывать нельзя… но нельзя и отказываться от занятий. Он с горечью чувствовал, что попал в туник. И еще одно… возможно, его томит одиночество.

Его отец, думал он, тоже прошел через все это. Вот почему он, наверное, так любил повторять слова Солона: «Во всем нужна мера». Но не так-то просто применить это правило, распределяя время в водовороте будничных забот.

Он поглядел на море. Совсем близко плыли рыбачьи лодка, а в отдалении виднелась триера. Он глубоко вдохнул прохладный морской воздух. Как хорошо вновь ощутить знакомые запахи моря, услышать его музыку!

Волны одна за другой быстро набегали на берег. Они обрушивались на песок, шинели, перекатывали камешки — их стук раздавался то спереди, то сзади. И в душе Гиппократа вновь воцарилось спокойствие.

— Гиппократ!

Он вздрогнул, услышав свое имя. Подняв голову, он увидел, что к нему идет его мать, Праксифея. Она засмеялась, и он обрадовался, что она вышла встретить его. «Какой у нее мягкий музыкальный смех, — подумал он. — И какие румяные щеки! Нет, она еще очень красива, хотя волосы ее уже седеют».

— Я давно смотрю, как ты бредешь по песку, — сказала она. — Ты чуть не споткнулся о перевернутую лодку. Твои мысли были, наверное, где-то очень далеко?

— В пространстве — нет, но во времени — да. Видишь ли, ветер и волны наделяют меня крыльями.

Приблизившись к ограде, за которой находился их дом, они остановились, и Гиппократ посмотрел на храм, венчавший стену по ту сторону пролива. Прошло всего два месяца с тех пор, как по этому проливу плыл корабль, привезший его на родину. Среди колонн храма прогуливались люди, и ветер играл их плащами.

— Греки! — сказал он матери. — Греки, о чем-то говорящие, спорящие, что-то обсуждающие. В этом разница между греком и варваром, между Элладой и Македонией. В Македонии люди не умеют разговаривать. Они только воюют и трудятся — и еще едят, любят и спят. Вряд ли они даже видят сны. Для этого они слишком устают!

Праксифея улыбнулась:

— Обед ждет тебя. Пойдем домой, сынок. Сними сандалии и умойся. Сегодня у нас на обед рыба.

— Все рыба да рыба! В Македонии еда совсем другая.

Ее лицо стало грустным.

— Да, но ведь это твоя любимая барабулька… и к тому же большая, из утреннего улова.

Мать с сыном обедали вдвоем — он возлежал на ложе, а она сидела на скамеечке у его ног. Когда они кончили есть, Праксифея принялась прибирать в комнате, поглядывая на сына. Но он был погружен в глубокую задумчивость. Праксифея поправила широкий фиолетовый пояс своего голубого хитона и пригладила волосы.

— Это тот самый пояс, который ты привез мне из Македонии. Он тебе нравится?