Фальшь истины
Шрифт:
Митя уже готов был вернуться, взбежать по ступеням, которые одолел с таким трудом, но опять сковал стыд, на этот раз ложный, всегда мешающий признаться другому, как ты преклоняешься перед тем, что есть в нем недоступного тебе. Не пониманию даже, а прочувствованию. Жить так, как Дайна, не лишая себя солнечного света, не запираясь в келье, куда ни один соблазн и не проникнет, но сохраняя при этом свою цельность, – он смог бы? Не бежать от грехов человеческих, а легко проходить мимо, рассматривая их в упор, и смеясь…
«Бедная моя, – у Мити заныло даже в животе, не только в груди. – Сколько же в тебе этой неброской силы… Мне бы хоть чуточку».
Ему хотелось помочь ей хоть чем-то, только Дайна не нуждалась в его помощи. Она не отвергала помощь, как таковую, – когда понадобился, сама попросила, – но ей не требовалась именно его помощь.
«Но в случае с Олеськой необходим был только врач, и никто другой», – подумал Митя с незнакомой самому гордостью за свою сомнительную исключительность: это было простым везением, что доктор Горенко принимал как раз тот участок, к которому относился Маринин дом. Иначе вызов принял бы другой врач, и Дайна просто не узнала бы о болезни дочери, не смогла бы использовать момент, когда чувство вины ослабило Маринину хватку.
Он остановился: да вот же этот дом! Ноги привели? Неисповедимы пути нашего подсознания… Что ему хочется выведать у этой женщины, даже не пытающейся выглядеть женщиной. Мите представилась жидкая пегая челка, суровые губы, холодная зелень глаз, в которой нет ничего колдовского, манящего. Она смотрит, как судья, хотя ей ли… Впрочем он уже понял: за собой вины Марина не чувствует вовсе. Лишила отца счастья, Дайну – жизни, Олеську осиротила, и считает себя правой. Довольно странно…
Почему-то он даже не усомнился: дома ли Марина. Когда возникло это внутреннее убеждение, что иначе и быть не может, словно за порогом своей квартиры она переставала существовать? После того, как дверь не открылась и после третьего звонка, Митя растерянно и даже несколько обиженно уставился в пустой зрачок «глазка». Где она может быть? Магазины? Подружки? Что-то не верится… Любовник? Что за абсурд?! Работает ли ее архив в воскресенье?
На всякий случай Митя перелистал в памяти дни: все правильно, воскресенье. Олеську забрали в четверг, уже на следующий день температуры не было и в помине. Дайна вытянула болезнь… Если Марина понимала ее причину (бормотала же что-то о матери девочки), как далеко она готова была зайти в своей неуступчивости? Уморить еще одного человека, лишь бы Дайне не достался никто из ее близких? Или вообще – никто? Что в Дайне вызывает такую ненависть? Ему вспомнилась «Уткоместь» Щербаковой, как-то прочел в «Новом мире»… Но Марина не до такой степени уродлива, не стара, не обижена жизнью настолько, чтобы возненавидеть Красоту, как таковую. Что же тогда?
По этим чужим ступеням Митя спустился, и не заметив как… Хотелось на воздух, в подъезде было сыро и как-то исподволь пахло кислым. Почему-то вспомнилось: Цветаева чуть ли не всю жизнь провела в нищете… Может, есть нечто более глубинное в надуманном сходстве двух Марин? Неужели имя несет определенную карму? Дайна и слышать об этом не захочет, она как-то бросила сквозь зубы: «Уже замучила всех своей бредовой идеей!» Но, может, сама Марина верит в это совершенно искренне? Или больше, чем верит, – знает?
Еще не решив, что скажет ей, если она появится, Митя уселся на лавочку напротив подъезда, и осторожно оперся спиной на серый от времени и пыли заборчик. За ним грязновато белел домишко, взятый в плен картофельными грядками, среди которых торчал испуганного вида подсолнух. Митя улыбнулся, представив, что Марина застала бы его тут лузгающим семечки – короста шелухи на губах…
«Она может неправильно понять, зачем я ее дожидаюсь, – подумал он с безразличием. – Еще решит, что я запал на нее, или что-нибудь в этом роде. Или ей тоже не может прийти такое в голову? Она понимает, что в таких не влюбляются? Само по себе получается, или она сознательно давит в себе женский шарм? Якобы – сплошной дух? А ведь даже стихов не пишет, если верить Дайне». Впрочем, вспомнились ему отцовские собратья по перу, среди тех, кто пишет стихи всю жизнь, еще пойди сыщи Дух! Но женщина, готовая обречь ребенка на муки, ею осознаваемые, ради…
Он содрогнулся, вспомнив, как Цветаева привязывала свою крошечную, вскоре умершую от голода дочь, к ножке стола, когда ей становилось невмоготу без общения с другими поэтами. И уходила. Иногда на долгие часы. Это и раньше заставляло его содрогаться, когда Митя сам был, по сути, ребенком.
«И я ведь не забывал того, какой она была матерью, а стихи ее все равно люблю, – он размышлял над этим, кривясь, то ли от боли, то ли от презрения. – Ей все простилось за стихи. Пресловутая слезинка ребенка простилась. Двух других детей она, правда, любила. Любила? Из Али беспощадно строгала собственную копию, своим эхом называла. А когда девочке захотелось просто в куклы поиграть, – разочаровалась в ней, оттолкнула. Муру больше повезло и с полом, и со строптивостью… Хотя что значит – повезло? Он-то в истории остался только, как ее сын. Вечный ребенок, хотя и погиб уже взрослым парнем. Кто помнит его настоящее имя?»
Затылок тяжело ткнулся в нагретую, шершавую доску. О чем ты? Скоро и Цветаевой имя никто не вспомнит. Наступило тысячелетие развлечений – в музыке только попса, в литературе сплошь детективы. Даже те, кто раньше читал Трифонова и Распутина, теперь предпочитают Акунина. Это еще в лучшем случае…
Почему для него самого оказалось невозможным смириться с этим? Почему его, человека довольно веселого, так воротит от натужной легкости всего, что навязывается, как норма? Лишь бы не думали, лишь бы не чувствовали ничего… Телевизор разражается смехом с самого утра и затыкается только на выпуски новостей. Весь мир тупо ржет, сотрясая землю, скоро она развалится на куски…
Он увидел Марину, и подумал: «Вот, один кусок уже отвалился». Сейчас она и впрямь выглядела еще более угловатой, чем в первый раз, и какой-то спрессованной. И лицо – каменное, застывшее. Боли в нем не было, или Мите не дано было разглядеть ее. Что там за этой серой маской?
Было бы любопытно узнать, но не настолько, чтобы сдвинуться с места. Митя уже чувствовал себя пригвожденным к этому забору, который Марина каждый день видит из окна. На рассвете она раздвинет шторы, а Митя все еще будет свисать с не струганных плашек, как подвешенный на гвоздь Петрушка… Он сам удивился: почему Петрушка? Разве смешить ее он сюда явился? Хотя, может быть, и смешить… Другого-то объяснения тоже нет. Да он и вел себя, как дешевый шут в свой первый визит, ломал комедию, которой грош цена.
– Ну, хватит!
Он легко подскочил и быстро направился Марине наперерез. Но что-то осталось в затылке, застряла какая-то тяжесть, Митя даже провел рукой по волосам. Удивительно мягкие. Ощущение цыплячьего пуха… Через несколько лет, наверное, начнут выпадать, а ему до сих пор мерещится, будто все еще впереди.
На мгновенье приоткрылась щель в собственное будущее: обрюзгший, лысый доктор Горенко ведет будничный прием все в той же районной поликлинике, после работы пересчитывает рубли, которых опять ни на что не хватает, и бредет мимо дома Дайны в свою не ждущую квартирку… Это, в случае, если она будет… Чеховский персонаж. Цветаева не любила Чехова. Да и черт с ними с обоими!