Фальшь истины
Шрифт:
– Будешь с нами обедать? У нас сегодня вегетарианский суп и печень с рисом. Все очень полезное. Доктора ведь едят только здоровую пищу?
– Доктора водку пьют. Это здоровая пища?
Олеська запрокинула изумленное личико:
– Все-все водку пьют?
– Ну что ты, я шучу! – опомнился Митя. – Доктора – они хорошие. Все, как доктор Айболит.
– А ты совсем не похож на Айболита, – девочка радостно хихикнула и, ловко вывернувшись, уселась по-турецки, выставив розовые пятки.
Митя сделал вид, что обиделся:
– Почему это именно я не похож?
– А ты молодой, а доктор Айболит старенький. Может, ты не настоящий доктор?
– Может быть, – согласился он. – Вообще-то я не о медицине мечтал…
Уже направившаяся к кухне Дайна живо обернулась, хлестнув волосами косяк:
– А о чем?
Митя натужно усмехнулся, ощутив, как провалилось в пустоту сердце: «Она может это понять?»
– Я… В общем, я мечтал играть джаз.
– Джаз? – понизив голос, протянула она так, что услышалась тягучая мелодия.
– Трудно представить? Я учился играть на фортепиано. Только классическим музыкантом мне не особо хотелось становиться.
Дайна сделала несколько шагов к нему:
– Так что ж ты не играешь джаз?
Улыбнувшись девочке, Митя поднял мягкого на ощупь крокодила, вложил палец в приоткрытую пасть.
– Да, знаешь… Насмотрелся с детства на всю эту богему… К отцу тогда еще многие захаживали. Это сейчас он стал законченным букой… Или законченной букой? Неважно. Все его приятели были, как один, нищие, несчастные, несостоявшиеся, понимаешь? У каждого все сложилось совсем не так, как мечталось. Ни славы, ни денег. И я подумал: да ну его к черту это искусство!
– И стал врачом.
– Пользы не меньше, а разочарования не так… болезненны. Амбиции не те. Зарплата, правда, тоже фиговая…
Сочувствия во взгляде Дайны он не увидел.
– Жаль, – отозвалась она коротко. – Ты классно смотрелся бы на сцене.
– Я же не на подиуме собирался задом вилять, чтобы классно смотреться!
– Какая разница? Если в музыканта невозможно влюбиться, кто его слушать будет?
Митя оцепенел:
– А… А в меня, ты считаешь, влюбиться можно?
В ее равнодушии сквозило нечто божественное:
– Вполне. Ты у нас такой симпати-и-ишный!
– У вас?
– Ну, это…
Дайна покрутила в воздухе рукой, изображая неопределенность.
– Ясно. Ты так понятно все объясняешь.
Ее взгляд заострился суровостью:
– Так ты есть будешь?
– Не буду, – неожиданно для себя заартачился Митя.
– Как хочешь…
Прозрачный халатик летнего цвета ускользнул за белый, блестящий косяк. «А кто ей делал ремонт? – впервые спросил себя Митя. – Не сама же она красила… Дайна и ремонт?! Немыслимо. Хотя квартира-то арендованная, может, сами хозяева и делали. Или хозяин? В сущности, я ничего о ней не знаю. Но это ничего не меняет».
– Похоже, мне пора выметаться, – сказал он девочке и положил замученного им крокодила на ковер. – Учти, если он будет плакать, не верь! Крокодильи слезы – это…
Она весело перебила:
– Я знаю! Они едят кого-нибудь и плачут. Марина говорила, что среди людей таких тоже полно.
«А она сама?» – чуть не вырвалось у Мити, но он успел сообразить, что это вопрос не для ребенка. Хотя Олеська, пожалуй, ответила бы, решил он, встретив ее взгляд, который был поцепче материнского. «Маринин?»
– Берегись таких, – он поворошил напоследок мягкие волны ее волос.
Она кивнула с серьезным видом, а Дайна только махнула из кухни: «Уходишь?»
– Не забрызгай свой шикарный пеньюар, – ему хотелось быть язвительным, но получилось как-то не очень.
Ее смех совсем стер его злость:
– Это не пеньюар, дурачок!
«Сам знаю!» – огрызнулся Митя мысленно, губы от ее смеха так и склеились.
В подъезде навалилось бессильное: «Черт возьми, как хорошо быть женщиной! Такой вот… ослепительной. И знающей об этом. И смеяться всем в лицо, прекрасно замечая их слюни, ловко переступая через этот склизкий поток… Такую, если даже изнасилуешь с отчаяния, она усмехнется, перешагнет и не оглянется. Сам же не рад будешь».
В поликлинику идти не нужно было – воскресенье, но обычной для выходного веселой легкости Митя что-то не чувствовал. Медленно стаскивая ноги по ступеням, явно помнившим не одно поколение, он спрашивал себя, испытывая брезгливость к тому аморфному существу, в которое превращался: «Что же происходит? Может, это никакая не страсть, кто ее испытывает в наши дни? Примитивная зависть? То грызет, что самому слабо стать таким, как Дайна… Каким? Свободным ото всего на свете, влюбленным в себя, счастливым оттого, что просто живешь… У таких все получается: захотела забрать дочку – забрала. Нахрапом! Никто и не пикнул. И меня еще в это втянула. А пока хотелось одной пожить, очухаться, тоже нашла, кому подбросить… Как она там?» – вспомнил он о Марине уже непритворно.
И мгновенно созрело слегка шальное, немного отчаянное: а почему бы не зайти к ней? А потом хоть слегка потравить этим Дайну. Не тем, что он был у другой, этого она и не услышит, а тем, кто эта другая. Вот от чего она может взвиться! Почему бы не полюбоваться этим? Она ведь себе никогда не отказывает, упивается чужой болью. Живет, как художник: мазнет раскаленным и отступит, полюбуется. Губами скользнет по щеке, обдаст жаром, и – шаг назад: «Ты что это?! Я же просто попрощалась!»
– Несправедливо.
Он произнес это вслух и оглянулся. Иногда слова вот так прорывались наружу, Митя не успевал поймать их. Чаще всего они вздымались на волне стыда за себя, как сейчас: попытался представить Дайну этаким монстром, наслаждающимся мучениями других. А ничего подобного в ней ведь нет… И не мучает вовсе, просто не любит. Это он сам истязает себя, мог бы не приходить к ней, на этом все и кончилось бы. Дайна не стала бы разыскивать его для того, чтобы причинить боль.
В чем он обвиняет ее? В том, что слишком любила мужа? Что ни с их расставанием, ни с его смертью ничто для нее не кончилось? Что из живых она любит только дочь? Бог мой, что же противоестественного во всем этом?! Да она святая, если вдуматься… Красота и кипение жизни так и брызжут из нее, а она хранит обет верности, который тому, ушедшему, нисколько не нужен. Ради себя только… Ради своей души.