Фальшь истины

Лавряшина Юлия Александровна

– Медицинский цинизм?

– Горькая правда. Жажда одиночества – это, между прочим, тоже диагноз. Может, вы подсознательно хотели, чтобы Дайна совершила этот налет?

– Что?!

– Не бейте подоконник, он-то при чем? Вот так последний вызов у меня сегодня!

Его откровенно веселила вся эта ситуация. Чужая рана не болит, я всегда это знала. Что мне мешает выставить его за дверь? Место таких, как он и Дайна – за моей дверью.

– Вам не терпится меня выгнать?

Ах, какое пастушье простодушие в улыбке!

– Я всего

лишь хочу остаться одна.

– Да-да-да! Это я уже слышал. Но меня вам хочется выгнать?

– Последнее слово слишком грубо. Не мой лексикон. Но, по сути…

Он неожиданно легко согласился:

– Ну, хорошо. Я завтра загляну, когда вы иглы втянете. Или вечерком? Хотите прогуляться вечером? Жара спадет… Я вам мороженое куплю.

– Вы – мне?! Не смешите, я в состоянии оплачивать счета. Да и зачем, если жары не будет?

– Просто для настроения!

– Человеческое самоощущение может зависеть от порции пломбира?

Опять тот же мальчишеский, слегка захлебывающийся смех:

– Нет! От эскимо. Неужели не любите? А я так с детства обожаю эскимо! А все, знаете почему? Его же у нас не продавали. Вы здесь выросли? Помните, как было? Завезут его раз в год, и очередь – на километр… Ну, вы бы хоть улыбнулись, что ли? – во взгляде проступила неподдельная обида. – Нельзя же вечно быть такой мрачной!

– Не вижу повода для веселья. И в тех очередях я никогда не стояла. Тратить время так бессмысленно? Увольте!

– А я стоял!

Кажется, Митя даже не жалел об этом. Пора поисков утраченного времени для него еще не наступила…

– А для траура у вас какой повод? Сами же говорите, что Дайна вернет ее завтра же!

Легкость, какая-то глубинная привычность с которой его губы произносят проклятое мною имя, во мне отзывается смертной тяжестью. Предал походя, еще не став другом… Я в тебе утрачиваю всех когда-либо и где-либо небывших.

– Вон у вас уже волосы седые появились, так себя замучили! Сколько вам? Тридцать один? Правда? Рано еще сединой-то покрываться!

– Золото моих волос тихо переходит в седость…

Митя обернулся чуть ли не прыжком:

– А! Опять Цветаева? Эти стихи я помню.

– Пятерка.

– Что?

– Радость неуспевающего ученика: наконец проблеснуло нечто знакомое. Известное каждому.

У него весело засверкали зубы – стоял против солнца, и оно любовалось им.

– Я для вас прямо воплощенное невежество! А вдруг это не так?

Пошлое, детское – Олеськино: «Вдруг бывает только пук!» проскользнуло в мыслях, вытянув отрывистый смех, больше похожий на истерику. Над чем смеюсь Мите было не догадаться (Дайна способна была произнести подобное вслух!), и потому лицо его смялось еще больше, пошло милыми складками – все вдоль. И отчего-то захотелось разгладить его ладонями. Вернуть съежившуюся детскость… Сжала пальцы так, что серебряные кольца впились в кожу, напомнили: для меня люблю всегда означало больно…

И тут прожгло: откуда взялось это слово?! Не запрещенное (кто может запретить любовь?), но существующее, как сфера – вокруг меня, не внутри. Может ли иметь значение, что не было человека, способного притянуть ту любовь, что живет в душе постоянно, как в теле заложенный природой орган? Важен ли этот человек? Нужен ли? В любви имеет значение лишь то, что во мне, другой – любой! – не играет роли.

Но и беспредметность растворяет любовь. Эта боль – в косточках пальцев, в сердце – могла ли она возникнуть сама по себе? Вне зависимости от этого мальчика, который по сути своей не более уникален, чем старый стул, оседланный им, уставшим мельтешить у меня перед глазами?

– Воплощенное невежество – это слишком сильно сказано. Такой вывод требует узнавания более глубокого. Глубинного. Я вас не знаю.

– И не хотите узнать!

– А вы действительно были смышленым ребенком…

– Похоже, вы все-таки вынуждаете меня сообразить, что мне пора выметаться. Шикарно! Если честно, я и сам не понимаю, чего торчу тут целый час! Хозяйка-то не слишком гостеприимна…

– Гости в радости званые.

Старчески крякнул стул под Митей, так завидно легко подскочившим.

– А я хуже татарина! Ладно, пора ставить точку, пока я не услышал что-нибудь похлеще.

Сумка вспрыгнула ему на плечо дрессированным зверьком, поерзала, устраиваясь.

«Оглянется возле двери?» – не загадала, всего лишь подумала с ленцой. Зачем мне его взгляд напоследок? А глаза у него – какие? Голубые? Серые?

Это осталось не узнанным. Он не оглянулся.

Глава 3

– Ух ты, с цельным орехом? Это мы любим!

Ее глаза все щурились, точно давясь смехом. Митя узнал этот взгляд еще в тот день, когда сам помог ей, наконец, соединиться с дочерью, штурмом взяв квартиру, вызывавшую у Дайны мистический страх. А в результате вместо нее единственной, которую он желал, ему досталось двуединое существо, говорившее о себе «мы», и смеющееся Мите в лицо. Стоило ли стараться?

– Да проходи же, чудило! Никто не спит.

– А вас тут много? – пошутил он неуклюже, и сам услышал, как это вышло.

– Достаточно!

И это Дайна выдохнула с тем же смехом, отторгла его, не испытав и подобия боли, и деловито зашуршала фольгой, извлекая шоколад. Митя уныло подумал, что как врач должен радоваться при виде столь здорового во всех отношениях существа…

Словно угадав, что он вспомнил о профессии, Олеська пружинисто подскочила с пола, с подозрительно знакомым ему равнодушием наступила на пару игрушек, и подставила Мите выпуклый лоб.

– А я совсем холодная!

– Ну, не совсем, – он заставил себя улыбнуться. – Ты ж не жабенок какой-нибудь.

Ждущие глаза девочки вспыхнули отраженным материнским смехом:

– Кто?!

– Земноводное, – Митя поддел мизинцем загорелый круглый подбородок. – Что, детка-конфетка, ты уже совсем обжилась тут?

Дайна качнулась из-за его спины, как длинная лилия в своем прозрачном, бело-зеленом халатике, совсем коротком, не скрывающем смуглые ноги, и встала сбоку на колени, точно собиралась защитить дочь.