Фанатизм
Шрифт:
Я чувствовала себя предательницей, укравшей у его фанатов несколько нескладных писем. Зарекалась писать и обещала самой себе занести его адрес в черный список.
Но среди ночи, устав бороться с нервной бессонницей, встала и включила ноутбук. Меня ждало письмо от Горчакова. Сердце ухнуло вниз. Дрожащими пальцами я едва попадала в клавиши, чтобы открыть сообщение.
27. ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ
Сначала мне нравилось все. В
Эта простота подкупала. Я опасался перемен, языкового барьера, ее дурного характера, ее деловой хватки. Но ни один из моих страхов не оправдался. Климат мне нравился, в особняке мне была предоставлена полная свобода, она оказалась легкой в общении. Я не чувствовал смутного, пугающего, непредсказуемого фанатизма – я чувствовал ее ровное, сдержанное отношение, ее одобрение. И я рад был благодарить ее и рад тому, что она приняла такую мою благодарность.
Впервые мне оборудовали настоящую студию, где я мог работать и мог просто мечтать. Я с азартом бросился изучать все вокруг, и все казалось мне совершенным: природа, климат, ее дом, ее постель, она…
Она – высокая, белокурая с проседью, широкая в плечах, в запястьях. Широкая и худощавая дама. Снова всплыло «подтянутая». Все у нас было замечательно.
А потом я заметил, что ночь. Что все, что я делаю, все, что я переживаю, – все это происходит словно ночью, в каком-то сумраке, в каком-то тумане. И что синей краски становится меньше, что все пейзажи сини. И что она тоже относится ко мне как-то странно: то ли надменно, то ли пренебрежительно, то ли просто холодно. Все стало раздражать: пустота центральных улиц, ее грудной смех, ее подчеркнутая вежливость, ее улыбающиеся гости. Существование снова показалось мышиной возней.
Тогда я написал Соне, и Соня добила – так, как могла только она: сыграла на контрастах. А потом я понял, что и ей… там… совсем плохо.
Если бы можно было зачеркнуть все в прошлом, а оставить только Соню. Но и в Соне… если бы можно было половину зачеркнуть – все фальшивое, все, что она себе придумала, все, с чем срослась. Самая стойкая, самая оловянная из прежних фанатов, и вдруг – «люблю». И это «люблю» – как монета, найденная в мусоре, не знаешь, брать ли, верить ли…
А если это «люблю» – эхо того прошлого? А если это она? Нет доказательств, но все-таки. Ее ирония всегда разъедала добрые чувства.
Туннели бесконечны. Как, какими усилиями человек мог прорубить в скалах такие длинные туннели? Нужно спросить об этом Марту. Ей нравится, когда я задаю вопросы. Она отвечает долго, подробно, с вежливой улыбкой. Меня укачивает от ее подробных
Мне кажется, что однажды я нырну в такой туннель и не вынырну. Люди будут идти ко мне – с обоих концов, но не дойдут. Меня преследует эта мысль – я не знаю, в какой конец бежать от нее.
Почему-то я перестал думать о том, что моему дару нужна дорога к людям, я загнал свой дар в туннель, вогнал в замкнутое пространство ее галереи, придавил ее подушкой, распластал под полярной ночью. Сам пришпилил себя к промерзшей земле. Сам утопил себя в холодной воде – в каждом пейзаже, написанном на берегу. А этим «люблю» Соня словно дернула назад. Она прошла все вместе со мной, она чувствовала все то, что чувствовал я, и она меня любит.
Я поверил.
Я сразу поверил. И сразу поверил в себя – с ней. Бежал от прошлого и чуть было не вычеркнул и ее вместе с изматывающим ожиданием успеха. А это и был успех. Ее любовь и была успехом – самая искренняя, самая честная, нерешительная любовь, которая так боялась быть смешанной с истеричным фанатизмом. Туман рассеялся. И все казалось странным, чуждым, холодным – без нее.
Температура падала, но люди не одевались теплее, никто не носил шапок, Марта стучала каблуками легких ботинок. Все ждали, пока снова потеплеет. Я раскачивался в этих температурных волнах, в темноте туннелей, в ее неестественно участливом взгляде, чувствуя себя мухой в паутине.
Не люблю насекомых. Это единственные божьи твари, которые вызывают у меня гадливость. Они все, от паука до бабочки, одинаково уродливы. Сочленения их тел отвратительны. Рядом с Мартой я чувствовал себя таким же гадким, уродливым насекомым, которое заползло в ее дом, и которое она почему-то терпит. В ее доме я не мог взять в руки кисть, настолько мерзким отражался в ее взгляде.
Разумеется, проблема была во мне. Не стоило уезжать за границу, нагрузив чемодан проблем и взвалив на спину шкаф со скелетами. Прежние кошмары догнали меня на новом месте, и я не мог сбросить проблемы в Норвежское море, не мог утопить в нем всех мертвецов, не мог выбить из головы память каким-нибудь камнем.
Я сидел на берегу и глядел в воду. Вспомнилось, как мама умывала меня в детстве, когда я болел, и просила воду: «Унеси все лишнее, унеси все чужое, отпусти моего мальчика…».
Вода была далеко-далеко внизу, и ей дела не было до моих проблем.
Когда я вернулся к Марте, было время ужина.
– Иван, хорошо, что ты вовремя, – сказала она.
– Я не буду ужинать. Я уезжаю.
– Куда?
– Домой.
– Что случилось?
Ей стоило хлопот оформить мне вид на жительство.