Фанатизм
Шрифт:
Все нормально. Все отлично. Все можно пережить. Ветер все мел снег, но я старалась не смотреть за окно. И знала, что ни с кем не смогу обсудить его отъезд. Слишком больно. Да и мир нашей доверительной дружбы рухнул еще раньше.
Пустота меня любит – она меня подхватывает и не дает упасть на самое дно. Или нет дна у этой пустоты, и мучительное падение бесконечно?
В понедельник я все-таки позвонила Марианне – хотелось получить информацию из первых
– Привет. Это правда?
– Что именно?
– Горчаков уезжает?
– Куда?
И меня снова закачало на волнах. Если Марианна не знает, значит, это неправда. Горчаков все выдумал – просто, чтобы позлить меня.
Я набрала Витьку.
– Ну, да. Я просто в шоке. Мы виделись в воскресенье, у него шкафы были вывернуты, все вещи на полу, большая ревизия: брать, не брать. Это навсегда.
Я верила и не верила.
– Я не переживу, – сказал Витька. – Я сдохну, как собака на пыльной дороге – глядя вслед. Я не выдержу. Что останется без него в нашей жизни? Одна дрянь…
У меня не было слов. Если он уедет, даже слов не останется. Пожалуй, я не смогу написать ни одной статьи для нашей газеты.
– Это Марианна ему присоветовала?
– Она. Или Колька. Но это намного хуже, чем если бы он просто женился. Это насовсем, – снова сказал Витька.
– Значит, он не любит никого из нас. Ему никто из нас не дорог.
Витька тоже понимал это, но молчал.
– Пусть валит, – сказала я.
– Так обидно это. Не само решение, а это все…
Злая мысль стискивала виски: пусть валит. Разумеется, мы не родственники, никто никому не спасал жизнь, не занимал миллион долларов. Все отлично. И – если разобраться – он и не должен терпеть фанатов, толку от которых – ноль. Его жизнь – полноценна и самодостаточна, а наши – болтаются за ним, как консервные банки.
Я и не заметила, как вошел Михаил Борисович. Сел на стул в углу.
– Соня, плохи твои дела?
Я подняла голову.
– Плохи.
– И мои, Соня. Все время думаю, что вот совсем скоро ослабну, слягу в постель и буду только ждать. И больше ничего уже не будет. И ничего уже не изменится…
– Да разве вы больны чем-то?
– Нет, но…
– Так вы сляжете в постель через пятьдесят лет!
– Но слягу же… Я даже к психологу ходил, Соня. Он сказал, что мысль о смерти у меня навязчивая, но я должен от нее отвлечься. Страх смерти тоже проходит свое развитие, и для каждого человека наступает такой момент, когда страх смерти совершенно проходит. А у меня не проходит. Я с ума схожу.
– Так это и доказывает, что
Михаил Борисович заметно повеселел. Видимо, психолог забросал его такими страшными терминами, на фоне которых мои слова показались предельно ясными.
– А у тебя что? – переключился он на меня.
– Человек, которого я люблю, уезжает из страны.
– Да, невезуха, – согласился главред. – Значит, не понял, что теряет.
– Что теряет?
– В твоем лице.
– Да ничего он в моем лице не теряет. Вокруг него таких лиц – завались.
– Мыслить надо с точки зрения позитивной философии, заботиться в первую очередь о себе. Не ценит, не любит, значит, не достоин. Никуда современная молодежь не годится! Я бы на его месте…
Страх смерти отступил настолько, что Михаил Борисович уже примерялся к месту моего любовника – не иначе, как с целью «слечь в постель» вместе со мной. Пришлось срочно перевести разговор на статьи. Но в голове осела считалочка: не ценит, не любит – не достоин. Не ценит, не любит – не достоин.
С мыслью о его отъезде нужно было переспать не одну ночь, и более тяжелых пересыпаний в моей жизни не было. Ветер выл, снег мел, я взяла отгулы и все пересыпала в своей берлоге, надеясь проспать до весны и до новой жизни. Во сне навалилась тяжелая депрессия.
24. ГРАЖДАНСКИЙ БРАК
В депрессию постучался Бусыгин.
– Ты чего не на работе?
– А вы чего?
– Пришел тебя проведать.
Я обмотала шею шарфом еще раз.
– Кхы-кхе. Мне все хуже и хуже.
– А на самом деле?
Прошел в квартиру и взглянул на две пустые бутылки коньяка под столом.
– А на самом деле еще хуже, – сказала я.
Он сел на табурет и зажег сигарету. Говорить было не о чем. Видеть его не хотелось. Хотелось видеть не его.
– Сергей Сергеевич, когда уже растает все это? Весной? Как обычно?
– Не поверишь, но я хочу тебя о том же спросить: когда растает все это, когда потеплеет, когда перестанет быть больно?
– Знакомо, – я кивнула. – Отрезайте все лишнее. Все лишнее – в топку. Боль – деструктивное чувство.
– Не могу. Отрежу – ничего не останется.
– И у меня так. Он уезжает в Норвегию – навсегда. А меня ломает, словно он с собой все увозит: воздух, воду, почву под ногами, прошлое, будущее, свет, тьму, солнце, луну, день, ночь…