Фанфан и Дюбарри
Шрифт:
Фанфан, усевшись на песке, — он, от рождения нетерпеливый и порывистый непоседа — часами мог смотреть, как она расхаживает взад-вперед, готовит еду, разводит огонь, чистит рыбу. А когда Летиция вдруг поглядывала на него украдкой, как-то по-особому, после того, как долго делала вид, что вообще его не замечает, — Фанфан вдруг ощущал всю мимолетность жизни и в то же время сознавал, что живет как никогда прежде. Тогда вставал и шел к Летиции:
— Могу я тебе чем-нибудь помочь? — неуверенно спрашивал он, лишь для того, чтобы мог коснуться её руки…
Когда солнце начинало палить вовсю, они ложились в шалаше — но там уже никогда не были нагими! По какому-то тайному сговору всегда перед этим одевались — Фанфан натягивал потрепанные брюки, Летиция — какой-то непонятный мешок, бывший единственным её платьем.
Они не вспоминали ни о Франции, ни о Корсике, ни о войне, о том, какая боль таилась в их душах. Все было так, словно для себя они любой ценой хотели сохранить свой остров райского блаженства, в котором уединились, ту лунную тишину, куда не долетали дьявольские крики с их родной планеты.
Как долго это продолжалось? Вначале они отмечали дни зарубками, как делал это Робинзон Крузо. Потом и это забросили, словно пытаясь забыть, как летят дни, словно стараясь отогнать мысль о том, что им сулит быстротекущее время.
Однажды утром, когда Фанфан закинул в море одну из тех немногих удочек, что у них оставались, он вдруг почувствовал странное беспокойство, причину которого сразу определить не мог, — но тут же понял, что насторожила его тишина!
Летиция незадолго до этого как обычно ушла в лес, чтобы набрать каких-нибудь ягод, проверить силки и набрать воды из ручейка, журчавшего неподалеку в траве. Она никогда не уходила далеко, обычно Фанфан слышал, как она напевает. А напевала Летиция всегда.
— Так ты знаешь, что я думаю о тебе, ведь я пою только песни про любовь.
Фанфан вскочил: почему молчит Летиция? Собрался уже позвать её, но инстинкт подсказал не делать этого. Побежал к шалашу взять ружье. Уже углубившись в лес, услышал сдавленный крик. Мчась сквозь кусты, он стал кричать:
— Летиция! Летиция, я уже иду!
У ручейка он увидал Летицию, отчаянно отбивающуюся от двух мужчин, уже успевших сорвать с неё платье. Один зажал рукой ей рот, чтоб не могла кричать, другой, уже спустив штаны, держал за ноги…
Крик Фанфана их насторожил, и когда тот вылез из кустов, Летиция сумела вырваться и откатиться к его ногам.
Фанфан, держа обоих под прицелом, велел Летиции:
— Спрячься за меня! — И тут крикнул нападавшим: — Ни с места, или буду стрелять!
При этом сам Фанфан прекрасно знал, что блефует — по дороге успел убедиться, что от морского воздуха замок его ружья заржавел и перестал действовать.
Нападавшими были французские солдаты, — дезертировавшие вроде него, или сбежавшие прямо с поля боя. На них были ещё остатки формы, но лица уже заросли густой щетиной. У одного были светлые волосы и брови, другой почти что лыс.
— Смотри-ка, — сказал блондин, показывая на штаны Тюльпана. — Еще один французский герой!
У него был марсельский выговор.
— Ты что, её сторожишь? — спросил он с гадкой ухмылкой и с какой-то опасной уверенностью в себе, словно не замечая наведенного на него ружья. Фанфан вздрогнул: этот тип что-то задумал! Они вооружены? Да! Правда, ружья лежали метрах в трех от них на траве. Тут вмешался второй солдат. Он был чистокровный парижанин — говорил так, словно у него чирей на языке:
— Эй, не делай глупостей из-за этой цыганки!
И вдруг словно гром среди ясного неба — парижанин выхватил из-под куртки длинный кавалерийский пистолет и выстрелил!
Летиция вскрикнула от ужаса и зарыдала, Тюльпан вдруг ощутил боль, ужасную боль в левом плече! Кровь потекла по всей руке. Он отчаянно закричал:
— Летиция, беги! К лодке!
Потом услышал, как Летиция помчалась сквозь кусты, схватил ружье за ствол и одним ударом раздробил голый череп стрелка, который уже прыгнул к нему с ножом, чтобы добить. Но в следующий момент Фанфан ощутил удар головы марсельца по своему желудку, и удар этот переломил его пополам, ну а удар в шею окончательно свалил на землю. Потом Фанфан почувствовал, как марселец пинком башмака переворачивает его навзничь и увидел над собой его белобрысую голову с оскаленными зубами.
— Адью, Тюльпан! И распрощайся со своими яйцами. Я их тебе отрежу! Но сделаю это на глазах твоей цыганки! Люблю я такие штуки! Пойду займусь ей, — она наверняка не может грести так быстро, как я умею плавать, понял, говнюк! Ведь я — лучший пловец Старой гавани в Марселе!
Проехавшись острием ножа по фанфановой шее, марселец расхохотался, отвернулся и помчался к пляжу, чудовищно ругаясь на ходу.
Тюльпан оперся здоровой рукой о ствол ближайшего дерева, и кое-как сумел встать. Парижанин, валявшийся у его ног, давно уже отдал Богу душу. В глазах у Фанфана все плыло. Подняв раненную руку, словно пытаясь остановить кровотечение, он спотыкаясь побрел в сторону пляжа, дрожа от ужаса при мысли о том, что марселец и вправду мог оказаться отличным пловцом.
На пляже он прежде всего заметил лодку — та была на месте! Потом увидел марсельца, возвращавшегося назад вне себя от ярости. Схватив Фанфана за волосы, вывернул голову ему так грубо, что Фанфан подумал — шея переломится. Фанфан рухнул назад, а марселец заорал:
— Где она! Где! — и при этом пинал его раз за разом. — Если не скажешь, куда она спряталась, я тебя прикончу!
— Пошел ты к черту, — ответил Тюльпан. — Откуда мне знать? На Корсике места много, а?
Тот замолчал. Глаза Тюльпана заволокла багровая пелена, но он заметил, что марселец что-то замышляет, и только больше испугался.
— А-а, я придумал кое-что получше! — с кривой улыбкой сообщил ему марселец, похваляясь осенившей его идеей. — Ты сам её позовешь! Она где-то неподалеку и услышит!
— Ну и что дальше?
— Я спрячусь, а ты её позовешь — мол, опасность миновала, поскольку ты меня перехитрил, понял?
— Вот еще! Пошел ты!
И тут Фанфан получил такую оплеуху, что искры из глаз посыпались, в ушах зазвенело. Потом из носа потекла кровь.
— Летиция! — орал марселец. — Летиция, кошечка, вернись! Если ты через пять минут не вернешься, я твоему засранцу глотку перережу! — И, сложив руки раструбом, он стал орать это во все стороны.