Фанфан и Дюбарри
Шрифт:
— Мне не хотелось бы видеть тебя на виселице!
Они умолкли, и только потом, когда в ледяной тьме кривыми смрадными закоулками квартала Чик Лейн добрались до подвала полуразрушенного дома, служившего им жильем, где у них было два матраца, два стула, стол, умывальник и два кувшина, и только когда Аврора зажгла масляный светильник, чей понурый желтый огонек озарил её лицо и облупленные стены, — Невью вдруг грустно так сказал: — Тетушка, я прибыл в Лондон совсем не за этим!
— Не нужно ради меня себя насиловать! — ответила она. — Я тебе снова повторяю, тебя никто не заставляет все рассказывать!
Аврора очищала от грязи болотные сапоги, достигавшие до половины бедер, при этом продолжая разговор:
— Я ненавижу войну и все, что с ней связано, но не собираюсь упрекать тебя за то, что ты работаешь на свою родину! — И, помолчав, добавила:
— В конце концов, это и моя родина!
Потом налила полную кружку джина, и собралась налить вторую, стоявшую на столе наготове, но вовремя остановилась и отставила бутылку, ибо Невью-Тюльпан с того дня, когда попробовал джин в камере, уже ни разу к нему не прикасался.
— Я сюда прибыл для того, чтобы найти свою невесту, — сообщил тот, затягивая занавеску, разделявшую подвал надвое — хотел раздеться и умыться. А умываясь, рассказывал историю похищения Летиции, стуча при этом зубами от холода. Когда кончил,"тетушка" ласково сказала:
— Ты добрый и мужественный юноша, мой малыш! Правда, Покс-то в этом разбирается, а я, как видишь, тебе ничем не смогу помочь! Тут нужна сугубая скрытность, а я, малыш, слишком заметна!
Аврора разожгла огонь в очаге, и когда Фанфан появился перед ней, умывшись и переодевшись, подвал уже был полон запаха поджарившихся гренок. Этот сильный запах перебивал дух самой Авроры Джонс, которая никогда не мылась и потому жутко смердела, но её Невью этого уже не замечал, потому что успел её полюбить.
"— Как странно, — часто думал он, — человек встречает такое раблезианское спившееся, опустившееся существо и испытывает к нему то, чего раньше никогда не знал: любовь сына к матери — и не столько к матери, как к бабушке!"
Именно это дало ему силы преодолеть отвращение и постепенно смириться с грязью, свинством, перестать замечать нестерпимую нищету этого квартала, научиться переносить вид этих страшных людских ошметков, и самому вести то странное, зловонное существование в работе, которую Аврора Джонс пообещала ему в день их знакомства.
Именно это — его любовь к старой, немыслимой и неукротимой Авроре Джонс, которая когда-то нагая услаждала взор регента Филиппа Орлеанского и которая теперь — сколько уж лет? — купалась в грязи и фекалиях — именно это ему придавало сил! И ещё то, что день за днем приближалась дата, когда на волю должен был выйти Эверетт Покс — а с ним уверенность, что с его помощью найдутся следы Летиции!
— Когда мы возвращались, ты сказала, что однажды оказалась перед таверной "Проспект оф Уитби" и что там все и началось. Что началось? спросил он, с удовольствием откусывая поджаристую гренку.
— Ну, началась моя нынешняя жизнь. То, что я дошла до такого, что стало моим падением на самое дно, — она подмигнула Фанфану, — и моим счастьем — теперь она уже улыбнулась Фанфану во весь беззубый рот. — Когда я вошла в таверну "Проспект оф Уитби", ко мне подошел высокий красивый мужчина. Хозяин таверны — тогда ещё не Эверетт Покс — и этот красавец мне сказал:
— Как раз сегодня я похоронил свою жену и собираюсь совершить самоубийство, но если ты захочешь переспать со мной сегодня, пожалуй, я этого не сделаю! А ты как?
А я ему на это ответила:
— Я умираю от скуки, и потому напилась. Может, я и хотела прыгнуть в Темзу, но ты мне сделал только что самое прекрасное признание в любви, которое я когда-либо в жизни слышала, и я согласна: сегодня я с тобою пересплю!
И он потом меня спросил:
— Как тебя зовут?
Когда я сказала, представился и сам: Филипп Кноулс.
Аврора Джонс вдруг смолкла, и слышно было только тихое потрескивание фитиля, пропитанного маслом. И Тюльпану казалось, что он видит Аврору где-то далеко, в тех давно утраченных временах, когда она смотрела в глаза Филиппа Кноулса так, как сейчас. Невероятно красивую. Опасно взбалмошную, ужасно независимую, неукротимую женщину, которая враз бросила мистера Джонса с его благосостоянием и комфортом ради какого-то Филиппа Кноулса, ничтожества и бездельника. Потом пережила четыре года страстной любви пока одним осенним утром её Филиппа не нашли в смрадной канаве, протекавшей в двух шагах от их заведения и именовавшейся Флит Дити — некто, с кем Филипп вступил в "профессиональный" конфликт, проткнул его кинжалом.
— И так я скурвилась, пошла по рукам, — Аврора Джонс принялась за вторую порцию. — И это было началом спадания.
— Падения, тетушка! — поправил её Тюльпан.
— Ну да, падения, — поправилась та с веселой иронией и сказочной беззаботностью, которая, видимо, вместе с джином, вела всю её жизнь и всегда возвращала к той двадцатилетней, что изображала начинку в пресловутых пирогах регента Филиппа.
— И наконец, когда все решили, что я гроша ломаного не стою, пришлось заняться иным промыслом.
— И спасибо, что подключили к нему и меня! — со смехом поблагодарил её Невью-Тюльпан.
А теперь поясним, почему Фанфан-Невью-Тюльпан — который уже привык, что каждый вечер у чадящего пламени масляной лампы Аврора Джонс дает ему уроки английского — почему он был заляпан по самые уши и почему кипел от ярости, возвращаясь с ежедневного сбора угля…
2
При каждом отливе, когда вода отступает, илистые берега Темзы обнажаются, открывая свои скрытые доселе сокровища: дохлых кошек, сломанные зонтики, размокшие шляпы, старье всякого рода, — дырявые чулки, драные панталоны, перчатки без пальцев — а ещё пустые ящики, дырявые сапоги, ножи без черенков. Фанфан все время натыкался на эти отбросы, которые ежедневно извергала столица и которые море всегда возвращало обратно, иногда добавляя к ним новые, особенно если очередному трупу удавалось сорваться со своего ржавого мертвого якоря.
Это разнородное богатство представляло интерес для многих, и как только становилось возможно, заступы в сотнях рук перекапывали зловонную жижу от лондонского Тауэра до Вестминстера, разгребали её крюками, чтобы найти что поприличнее, причем на трупы никто внимания не обращал. Типов этих именовали "разгребателями грязи". В этот "промысел" и кинулась в отчаянии Аврора после того — как мы уже знаем — сама перестала быть товаром на продажу.
Вначале промысел был нелегок, поскольку каждый новичок вступал на ограниченную территорию — а если речь шла о местах, особенно богатых отбросами, то доходило и до драк. Кроме того, как и во всяком деле, человек не сразу становится виртуозом, и Авроре Джонс на её участке приходилось прилагать немало сил, чтобы найти кусок ещё пригодного каната или кастрюлю, которая после ремонта могла бы выглядеть как новая. Поскольку же соображала она гораздо лучше остальных грязекопателей, то специализировалась на зонтиках от дождя и солнца и довольно скоро нашла одну мастерицу, которая скупала все находки и доводила их до товарного вида. С тех пор Аврора Джонс могла бы жить относительно сносно, только вот тот, кто все время стоит в воде, потребляет все больше джина и пива. И вот, хотя она почти ничего не ела — или, может быть, именно потому, что ничего не ела — она стала полнеть, а потом и толстеть. Потом в один прекрасный день — двадцать три года назад — её осенила гениальная идея: заметила, что баржи, перевозящие уголь, бывший в Лондоне главным топливом, на одном участке Темзы часто теряют небольшую часть своего груза, и что среди грязекопателей особых претендентов на это место не было. Так она нашла свою новую специализацию и практически присвоила себе монополию на уголь в своем районе. Ей даже начали помогать моряки, с которыми она любила позабавиться, время от времени демонстрируя им свой зад (тот налился до необычайных размеров и стал предметом легенд, ходивших по экипажам). Так вот, матросы ей при каждом рейсе сбрасывали с барж угля, сколько нужно, а баржи с углем проплывали по Темзе три-четыре раза за день! Уголь этот Аврора Джонс продавала в городе гораздо ниже рыночной цены, установив таким образом добрые отношения со многими, включая судью Стоунвела (теперь понятно, почему тот был так снисходителен к Авроре Джонс и её "племянникам!").