Фантастика 2008

Бортникова Лариса

Он взял котенка за пазуху — после мази животинку лихорадило — и понес в город.

Вошел уже на рассвете. К собственному удивлению, умудрился заплутать. В городе никто не спал — все собрались на площади и обсуждали случившееся: падшая корова, закопанная за чертой города, неожиданно откопалась и пришла обратно. Ожила она по-настоящему, это подтверждалось тем, что животное требовало дойки, а ее молоко с удовольствием пили кошки.

На общем совете решили корову от греха зарезать, а мясо продать в соседний город.

— Люди! — заорал

Игнатий. — Все нормально, виновные наказаны, и больше в вашем городе ничего плохого не случится!

— А мой сын! Где мой сын? — крикнула молодая женщина, вываливаясь из толпы. Монах признал в ней мать пропавшего ребенка.

Игнатий почувствовал, что за пазухой у него становится тесновато. Пока ряса — удобная, застиранная, привычная — не пошла по швам, он вытащил оттуда котенка, который на глазах превращался в голого пацана лет шести.

— Вот ваш сын. — Доминиканец широко улыбнулся, и горожане восторженно заорали.

Он вышел за город — все же хорошо провел отпуск! Конечно, совмещать работу с отдыхом — дурная привычка, но он бы здесь от скуки сдох, если бы не эта история.

Мир еще недавно был совсем плоским, но наука, поддерживаемая церковью, открыла, что это может быть изменено.

Что можно уйти от дикости магии и демонов, словно обрубая старое, косное, ненужное, — надо только сделать так, чтобы все поверили, что мир круглый.

Он шел и улыбался. Вспомнил котенка — отличный спутник и уж точно умнее большинства подчиненных!

С каждым его шагом Земля округлялась все сильнее, он отталкивался левой ногой, потом правой, усиливая вращение. Его ждали многие тысячи миль, небо, полное неизведанных миров, и костры, пламя которых несло искры к сотням тысяч солнц.

Наталья Егорова

СЕДЬМОЕ НЕБО

Надо же было догадаться назвать его Агеем!

Ну что это за имя, в самом деле: будто споткнулся и язык прикусил. В детстве мальчишки из соседнего жилблока кричали: «Поди, Агей, навешаю люлей!» Что такое «люли», Агей не знал, но, судя по восторженной злобе на физиономиях, лучше было не уточнять.

Имя, конечно, можно сменить; в лучшие месяцы он запросто наскрёб бы на оплату налога. Но с годами эта неприязнь стала маленьким внутренним ритуалом, привычным, как поношенные штаны, и даже доставляла Агею определенное мазохистское удовольствие.

Тем более что и окружающим их имена, как правило, не очень подходили.

Это вошло в привычку: недоверчиво пробовать новое слово на вкус, а потом примерять его к обозначаемой вещи. Слово «харт», например, было крепким и надёжным, пусть даже в новостях пугали, что Японский харт отхватил почти половину Бурятского, а границы Московского харта сами по себе перемещаются в направлении Восточноевропейского — на два миллиметра в неделю.

Слово «пелена» было душным и серым. Агей так и представлял ее мысленно — непроницаемым серым туманом. Хотя прекрасно знал, что противобактериальный слой ярко-зеленый, а противохимический — жёлтый, как белковый порошок.

А у нижнего, рекламного, своего цвета не было вообще: на нём транслировалось непрерывное видео.

Вот слово «чебуречная» с вывески понравилось ему сразу: в этом имени было шкварчание горячего масла, запах неведомых пищевых добавок (потом он узнал, что они называются «специи» — кисло-острое слово) и спокойная устойчивость.

Он зашёл и спросил, нет ли работы.

Вообще-то по профессии Агей был мойщиком окон в небоскрёбах. Автоматические устройства начинали глючить уже на высоте этажей в 15: складывали присоски и валились вниз. Говорили, всё дело в конфликте протоколов. Зато живые мойщики на спор забирались выше бактериального слоя пелены, в защитных комбезах, конечно.

Агей не решался, хотя над инфослоем ползал частенько. Обратная сторона рекламных фильмов выглядела стёртой, как изнанка пёстрой ткани. Над головой висел глянцевый энергетический слой; Агей не любил смотреть отсюда вверх: ему казалось, что мир перевернулся вверх тормашками, и бесконечная лужа поглотила всё и вся.

Но профессия мойщика отмирала по мере того, как разрушали небоскрёбы, выходящие за границу шестого слоя. Новые дома строили не слишком высокими, зато уходящими на много этажей вглубь: человечество забиралось под землю, оставляя высоту в распоряжении пелены.

Так отчего бы бывшему мойщику не забросить в шкаф присоски и не перебраться к сковородкам?

Хозяина чебуречной звали Ричард. Имя было крупное, жёсткое и совсем не подходило толстой круглой роже, где всего было мало: маленькие глазки, маленький сморщенный рот, круглый нос, зажатый в щеках. Подбородка не было вовсе: он терялся в складках шеи.

Зато Ричард умел читать текст.

Он и Агею показывал топкий лист пластика, весь покрытый хвостатыми закорючками. На Агеев взгляд, все они были одинаковыми, как окна небоскреба, и извлечь хоть какой-то смысл из их орнамента было сложнее, чем взломать защиту банка.

А Ричард запросто читал, водя толстым пальцем вдоль рядов. Он говорил: давно, еще до договора хартов, на улицах стояли специальные автоматы, куда можно было сунуть такой лист. Старые закорючки на нем стирались, зато печатались новые. Это называлось «газета» (неуютное ломкое слово).

Агей подумал, что глупо тратить столько времени на разбирание букв, да еще и искать в них то, что нужно, когда любой инфоблок моментально произнесёт любую информацию по запросу.

Правда, про чебуреки инфоблок ничего не нашёл. А Ричард — в своей древней газете — нашёл целых три рецепта. Впрочем, он и инфоблок не слушал, как все нормальные люди, а переписывал нужное на планшетку. Текстом.

Огромный, занимающий всю кухоньку, толстяк был на удивление ловок. Его пухлые пальцы проворно месили тесто, раскатывали в тонкие лепёшки, размешивали начинку из клонированной свинины или хлорелловой говядины с ошмётками зелёной травы («Настоящую кинзу, Агей, растят только в Дальневосточном харте»). Они безостановочно копошились, как бледные червяки, и поначалу Агей прилипал взглядом к этим пальцам, впадая почти в транс, так что едва не пригорала забытая сковорода.