Фантомная боль

Рой Олег Юрьевич

– Хватить разглагольствовать, – прозвучал в голове раздраженный Голос. – Зачем – глупый вопрос, глупее не придумаешь. Никто не знает, зачем он приходит в этот мир. Существует лишь интуитивное нащупывание пути: желания, поступки, выбор профессии, любви, веры. Сидеть и размышлять о том, зачем ты родился таким или эдаким, совершенно бессмысленно. К тому же бесполезно, а поскольку на это тратятся силы и время, то и вредно. Есть значительно более подходящие темы для обдумывания и вообще более подходящие занятия. Действовать нужно, действовать. Тогда и понимание придет. Или не придет, так тоже бывает. Но если не действовать, а только повторять дурацкое «зачем» и еще более дурацкое «за что», никакое понимание не придет наверняка.

Голос «отключился», оставив меня

в изрядном раздражении: вот хоть бы что-то полезное сказал, так ведь нет, только понукать и горазд.

Торопливо одеваясь, я старался не глядеть в зеркало, где отражалась незнакомая девушка. Глядеть на ее наготу было почему-то неловко, словно я подглядываю, как мальчишки после урока физкультуры подглядывают за одноклассницами в соседней раздевалке. Но ведь это же теперь мое тело! На целых девять дней. Я что, так и буду смущаться и отворачиваться? Дичь какая-то!

Натянув на себя какие-то одежки, я отправился (отправилась? Говорить о себе в женском роде было совершенно невыносимо) осматривать квартиру. Может, что-нибудь пойму? Хотя бы самое главное – про ребенка. Катя-Катерина! Надо же!

В просторной комнате стояла широкая кровать (вообще-то при ближайшем рассмотрении это оказался диван, но он, похоже, вечно находился в разложенном состоянии, разве что постельное белье менялось; поэтому пусть будет кровать), а рядом пристроилась кроватка с посапывающей Катенькой. Здесь больше всего бросались в глаза детские вещи: игрушки, одежки, еще какие-то непонятные причиндалы.

В соседней комнате, раза в два меньше, чем «детская», нашлись фотографии. Довольно много. Почти на всех была Настя – то одна, то в окружении людей, чьи лица казались знакомыми (ну да, я же должен помнить то же, что и она, хотя бы поверхностно), однако попытки вспомнить подробности – имена хотя бы – оказались безрезультатными. Настя же, судя по снимкам, «прожигала жизнь» с неменьшим энтузиазмом, чем Миша. Всевозможные дикие – наверное, очень модные – одежки, разноцветные стрижки «под дикобраза», макияж, больше скрывающий лицо, чем подчеркивающий его достоинства. А ведь лицо-то у нее (у меня!) очень даже симпатичное. Не модельная красотка, но весьма, весьма. Сюжеты снимков также не годились для альбома «Жизнь приличной девочки». Клубы, дискотеки, кальян, обнимки с мальчиками на дорогих машинах. Все это совершенно не вязалось ни с ребенком, ни с довольно чистой, без следов «бурной общественной жизни» квартирой. Квартира была довольно безликой, словно для живущего здесь человека понятие «дом» было сугубо утилитарным: какая разница, как выглядит место, где ты ешь, спишь и вообще находишься? Даже если находишься почти круглосуточно. Вообще складывалось впечатление, что бурная жизнь осталась где-то в прошлом. Скорее всего, из-за ребенка. Родила и образумилась, что ли?

На одном из снимков рядом с размалеванной под героиню боевого фэнтези Настей стояла девушка в джинсах и простой футболке. Остро кольнуло сердце: какая красавица! Вроде один в один с Настей (если с той жуткую косметику смыть), но та просто очень симпатичная, а от этой глаз не отвести. Я разглядывал ее, но так и не смог понять, в чем же заключается это «красивее»: то ли губы чуть иначе очерчены, то ли брови чуть выше, то ли овал лица чуть правильнее. Так-то вроде все то же самое: те же узкие плечи, те же высокие скулы, те же зеленовато-серые глаза, в которых должны плавать золотистые солнечные крапинки…

Анжела!

Глава 7

Анжела! Настя уронила фотографию на колени и закусила губу.

Когда-то, давным-давно, в прошлой жизни, в младшешкольные времена, ее, бывало, посылали в соседнюю фотомастерскую. Фотоаппарат у отца был еще пленочный, тяжелый, загадочно блестевший хромом, а может, никелем, в общем, всякими металлическими штучками, в поцарапанном футляре из жесткой коричневой кожи. Чтобы не возиться с проявкой и печатью, пленки – круглые черненькие пенальчики с торчащими сбоку смешными язычками – отдавали в мастерскую. Готовые фотографии там складывали в большие квадратные конверты из плотной желтой бумаги, которая пахла какой-то химией. Настя шла, прижав конверт к животу, и чувствовала себя Очень Важной Персоной, гордо думая, что даже старшая сестра – всегдашний пример и укор – не справилась бы с поручением лучше. Однажды конверт оказался бракованным, боковой шов расклеился, и фотографии высыпались. На тротуар, на чахлый газон с одуванчиками, даже на дорогу. Машины тут почти никогда не ездили, но «почти» не значит «совсем никогда». А вдруг? Вдруг вот прямо сейчас какая-нибудь вывернет из-за угла, черные колеса наедут на рассыпанные фотографии, сомнут, утянут за собой, комкая, пачкая, разрывая… Настя чуть не плача кидалась то туда, то сюда – собирала.

Сейчас картинки прошлого вдруг посыпались из памяти, как те фотографии из лопнувшего конверта. И так же, как тогда, подступил страх: не успеть, никак не успеть, ничего не получается. Надо собрать, засунуть картинки, обрывки, осколки назад, в дальний темный угол, и не смотреть, не смотреть. Нечего смотреть, все давно прошло. Все прошло, говорят с удивлением и облегчением, когда немилосердно разболевшийся зуб вдруг перестает ныть. Только не нажимать, не трогать. Тронешь – и раскаленная иголка опять воткнется в десну, и зуб станет размером с голову, будет не голова, а один сплошной больной зуб. И весь мир станет одним сплошным больным зубом.

Не трогать, не смотреть. Некоторые осколки теплые, гладкие, как цветные камушки на морском берегу. Другие – колючие, ядовитые, жгучие. И не разобрать, где какие. Пусть уж лежат все скопом в дальнем чулане памяти, в темноте, в пыли и забвении.

Настя знает, что смотреть нельзя, и все равно смотрит.

Вот Анжелу собирают в первый класс.

Всякие прекрасные вещи к этому дню покупали все лето: портфель, форму, новые туфельки, белые гольфы с забавными помпончиками. Один, когда выкладывали покупки, оторвался, и Настя его потихоньку спрятала – ну никак было не удержаться, все равно ж никто не заметил. Помпончик был беленький и пушистый, как маленький птенчик. Настя гладила его одним пальцем и шептала «шу-шу-шу», пальцу было мягко, а губам щекотно. Но помпончик скоро замусолился, стал серый и некрасивый, пришлось тайком выкинуть его в мусорное ведро.

Непорядок с гольфами обнаружился за день до Первого сентября: на одном есть помпончик, на втором – нет. Надо же, как мы невнимательно в магазине смотрели, вздохнула мама и отрезала и второй помпончик. Все равно ж гольфы и без них были распрекрасные! И все «первоклассные» приобретения тоже были первоклассные! Как самая раскрасавишная красота!

У парадного белого фартука на плечах – громадные пышные оборки. Как крылья. По краям крыльев – кружева, и на белом воротничке, и на манжетах – такие же. И банты тоже как крылья. Ленты широченные, полупрозрачные и блестящие. Они переливаются и меняют цвет: если положить рядом что-нибудь синее, лента голубеет, если красное – розовеет. Банты жесткие и все время слетают с волос, так что пришлось завязать их заранее и пришить к скучным резинкам. Но если не присматриваться, то резинок не видно, кажется, что банты держатся сами по себе.

В новеньком, вкусно пахнущем кожаном портфеле таятся неисчислимые сокровища. Книжки в плотных прозрачных обложках, такие же обложки, но потоньше – для тетрадок, сами тетрадки (в клетку и в линейку), альбом для рисования и пенал, словно сундучок с драгоценностями. Четыре простых карандаша (вот странно, думает Настя, почему они «простые», если рисуют черным или серым), восемь цветных, три ластика, фломастеры, еще фломастеры, только с тоненькими, как иголочки, жалами, и еще с плоскими, широкими, они называются «маркеры», и – в специальном отделении, да еще в своей собственной коробочке с прозрачной крышкой – сказочно красивая авторучка. Ну зачем девочке настоящий «Паркер», вздохнула мама, а отец ответил, что Анжела – умница и старшая, поэтому так надо. «Настоящий Паркер» потерялся весной, когда Анжела заканчивала первый класс. Анжела плакала, а отец сказал: «Это пустяки, главное, чтоб ты сама была умницей, а писать можно чем угодно».