Фантомная боль
Шрифт:
Это приглашение? Как странно! Я озираюсь вокруг. Ну, или хотя бы пытаюсь это сделать.
Голос теперь звучит вполне по-человечески, этакий гулкий шаляпинский бас, и доносится уже не отовсюду, а из-за спинки широкого кожаного кресла, разместившегося слева от камина. Я замечаю еще несколько таких же кресел и диванов: больших, явно мягких. Кажется, черных. Отблески пламени, играющие на их темной поверхности, ежесекундно рисуют все новые и новые узоры: линии, пятна, полосы – то темно-багровые, то зеркально взблескивающие, – создавая неуловимо мимолетные, но все же осмысленные картины, подобно кадрам какого-то потустороннего фильма.
Массивный квадратный стол, хотя и стоит прямо перед камином, выглядит сгустком тьмы, только стеклянный блеск поверхности напоминает гладь ночного озера, в которой – я могу поклясться – отражаются звезды! Я задираю голову: потолка надо мной не видно. И неба со звездами тоже нет, стол ничего не отражает, он поблескивает сам по себе, а звездные искры заполняют стеклянистую поверхность не однородно, как полагается небу или его отражению. Клубясь в стеклянистой глади, они собираются в странно знакомые облачка и туманности: инь и ян, день и ночь. Прямо на меня «смотрит» выпуклый бок светлой запятой «Ян», точка в толстой ее части пристально таращится жутковатой темнотой. Такой же темнотой – никаких звездных искр! – сияет обнимающая «Ян» запятая «Инь», из которой подмигивает, переливается «звездными» искорками светлая точка.
Борясь с охватившей меня жутью, я делаю несколько шагов к креслу справа от завораживающей «озерной» глади, возле выпукло темного бока «Инь». Но, оказавшись возле кресла, я вижу, что на меня опять «смотрит» изгиб запятой «Ян»! Словно они поменялись местами.
Я опять взглядываю вверх: нет, никакого неба или потолка тут нет. Как нет, впрочем, и стен. Вместо них это странное место – не могу назвать его комнатой – окружает все та же сияющая темнота.
Человек же, сидящий слева от камина, выглядит абсолютно реальным, быть может, даже более реальным, чем я сам. Впрочем, не буду врать: на самом-то деле в этом жутковатом, но странно уютном полумраке разглядеть, как выглядит человек, почти утонувший в глубоком кресле, вряд ли было бы возможно. Глаза? Острый пронзительный блеск среди теней. Лицо, освещенное прихотливой игрой каминного пламени, то кажется неправдоподобно молодым, то, напротив, становится маской тысячелетнего старца. Хотя руки – вот руки я вижу вполне отчетливо – старческими вовсе не выглядят: ровные длинные пальцы, узкие кисти, гладкая смуглая (или это отблески каминного света?) кожа. Такие руки, считается, обычно бывают у музыкантов, потому что, глядя на них, как-то сразу вспоминаешь о стремительных скрипичных пассажах или размашистых фортепианных арпеджио.
Бокал в правой руке мерцает, как мог бы мерцать жидкий рубин:
– Вино какой страны вы предпочитаете в это время? – Человек в кресле взглядывает на меня так испытующе, словно ожидает какого-то очень определенного ответа.
– Я… но… это же цитата! – выпаливаю я, мельком подумав: что ж они тут все так Булгакова-то любят цитировать? Чем бы ни было это самое «тут».
– Какой милый мальчик, – добродушно тянет мой собеседник. – Даже книжки читал. Похвально. Ну да, разумеется, цитата. – Он, как мне показалось, улыбнулся. Или то опять была игра световых бликов? – Я люблю вашу литературу. Особенно ту, что отражает реальность, да еще и так, что читатели убеждены в вымышленности изображаемого.
Реальность? «Мастер и Маргарита» – описание реальности? Что за чушь?! Или… не чушь?
– Так ты… вы все-таки дьявол? – От неловкости, смущения, растерянности, черт знает чего, я сбиваюсь на «ты», кашляю, скрывая оплошность, но в итоге теряюсь еще сильнее. – Ну, Воланд?
– Милый, – повторяет он, словно бы не заметив моей оговорки. – Но примитивный. Черного и белого не брать, «да» и «нет» не говорить.
А может, он заметил мое «ты», но ему просто наплевать?
– Ой, да говори как хочешь, – смеется он.
Значит, по-прежнему слышит мои мысли. Мне кажется, что моя голова – если у меня сейчас есть настоящая голова, а не какая-нибудь посмертная галлюцинация – разрывается от бесплодных усилий хоть что-то понять. Дьявол, читающий Булгакова и похваливающий его за реальность изображаемого? Этого точно не может быть! Уж про Булгакова я наверняка сам придумал! Поэтому и мое «ты» его не возмутило. Смешно, если создание моего собственного разума начнет возмущаться тем, что я обращаюсь к нему неподобающим образом. Но, как бы там ни было, я, пожалуй, могу называть его дьяволом. Раз уж ему все равно. Уж больно антураж соответствующий.
– Можешь, можешь, у нас тут, знаешь ли, свобода слова, – хмыкает он. – Ладно, потом поймешь, – говорит дьявол, отсмеявшись, и опять интересуется: – Так что насчет вина? Впрочем, да. – Он усмехается, как мог бы усмехаться кот, играющий с мышью, если бы, конечно, кошки умели усмехаться. – В последнее время ты предпочитал исключительно водку, причем самую дешевую и вонючую. Ни на что другое у тебя просто не было денег. Ох. Нищий актер – это так банально.
– Нищий актер? Я был актером? – переспрашиваю я, но понимаю, что переспрашиваю напрасно. Я чувствую, всеми нервами, всей кожей ощущаю, что это правда.
– Ну да, – подтверждает он. – Актер. Не могу сказать, что без способностей, но одними способностями ничего не добьешься. К ним еще упорство надобно. Ну, или хотя бы фарт. Уж не знаю, чего там тебе больше не хватало – работоспособности или удачи, – но получилось то, что получилось. Актер-неудачник. То есть безвестный, никому не интересный, практически безработный. Который решил, что все перед ним виноваты, что жалкие ничтожные людишки отняли у него светлое будущее, и, вынырнув слегка из очередного, хотя я сказал бы – из непрерывного – запоя, вытащил с антресолей дедовский пистолет. Ну и пошел изображать из себя мстителя за поруганную справедливость, убитую любовь и прочие разбитые надежды.
– Но при чем тут Миша, Настя, Андрей? – в полной растерянности прошептал я. – Они же никакого отношения к театру не имеют. И почему ты говоришь «убитая любовь»?
Его мои вопросы, похоже, несколько сердят:
– Ну знаешь ли! Неужели ты думаешь, что я тебе вот прямо возьму и все выложу? Да ни в коем случае! Про себя ты сам все должен вспомнить, эту работу я за тебя делать не стану.
– Не станешь? – восклицаю я, потому что в голове моей появляется мысль, которая кажется мне блестящей. – Или не можешь?! – Я вкладываю в этот вопрос все доступное мне ехидство. – Конечно, не можешь! Потому что ты не можешь рассказать того, чего я сам не помню! Потому что ты мне только кажешься, ведь так? Все это, – я обвожу взглядом окружающую меня сияющую тьму, камин, пляску звездных искр в стеклянно поблескивающей столешнице, – просто моя предсмертная галлюцинация?
– Перед лицом такой невероятной проницательности, – декламирует он с издевкой, – мне остается только стать «молчаливой галлюцинацией», – и хохочет. Хохот у моей «галлюцинации» тоже «шаляпинский» – низкий, не особенно громкий, но глубокий, рокочущий подобно далекому горному обвалу.
– Опять Булгаков, – автоматически подсказываю я. – Кот Бегемот, обидевшись, обещает стать молчаливой галлюцинацией. «Обратите внимание на мой профиль в лунном свете», – произношу я внезапно всплывшую в памяти цитату, не особенно вдумываясь в то, что говорю, потому что мысли мои сосредоточены сейчас совсем на другом. Хотя посетившее меня озарение постепенно перестает казаться столь уж блестящим, я все еще продолжаю настаивать на своем. – Но ты же говоришь, что все внутри меня. Значит, я тебя сам придумал? Ну, или мое подсознание? Как это еще назвать, если не галлюцинацией?