Фантомная боль
Шрифт:
— Каждый раз, когда ты мне звонишь, ты куда-то немедленно уезжаешь. Зачем ты звонишь мне, если ты немедленно должен ехать дальше?
— Потому что я занят уходом от тебя. Я звоню, чтобы сказать тебе об этом. Дай мне время закончить.
— Что закончить?
— Закончить мой уход от тебя. А в отношении того, что ты только что сказала, ты права: я действительно никого не пускаю в свою жизнь. Это мой принцип.
— Я больна от твоих принципов.
— Ты можешь продиктовать телефоны людей, которые мне звонили?
— Роберт, ты не должен так со мной обращаться.
— А
— Так, словно я твоя мать.
— Ты хуже, чем моя мать. Даже здесь, в Олбани, ты не оставляешь меня в покое.
— Как это я не оставляю тебя в покое? Это ведь ты мне звонишь!
— Звоню, чтобы поговорить, а не чтобы выслушать град упреков. Собственно, ты упрекаешь меня в том, что я вообще есть.
— Не выдумывай, Роберт.
— Если неправильно собрали книжный стеллаж, то виноват, конечно, я.
— Конечно, это ты виноват, потому что надо было лучше смотреть. Но ты, видите ли, опять был слишком занят своими дурацкими книгами.
— Поваренными книгами, а не дурацкими, все мои дурацкие книги уже в прошлом.
— Неважно. Ты был невнимателен.
— Вот это я и имел в виду: длинный нескончаемый град упреков. Если я хочу узнать о себе что-то плохое, мне не надо читать рецензию, достаточно просто позвонить своей жене. А теперь дай мне эти номера телефонов.
— Роберт, я не знаю, чем ты там занят, но я уверена: ты вернешься домой, как только проголодаешься.
— Мой отец тоже всегда так говорил.
— Прекрати сравнивать меня со своими сумасшедшими родителями.
Ребекка в машине погудела в клаксон. Я снова ей помахал. Она тоже мне помахала.
— Ты куда более сумасшедшая, чем мои родители, поверь, потому-то ты так нравишься своим пациентам. Когда они на тебя смотрят, они видят отражение своего собственного безумия.
— Давай не будем больше об этом. С меня хватит, Роберт, хватит с меня.
— Как часто я уже это слышал!
Она продиктовала мне номера телефонов людей, которые выдавали себя за специалистов польско-еврейской кухни. Я записал эти номера на газете.
— Я скоро снова тебе позвоню, — сказал я после того, как все записал.
Она молчала.
— А ирландская кредитка еще работает? — спросил я.
— Да, — ответила она. — Пока что работает, но из «Ситибанка» сегодня пришло письмо.
— Я с этим разберусь, — пообещал я, — я разберусь.
— Береги себя.
— Хорошо, буду себя беречь.
И я повесил трубку. После чего набрал номер матери, чтобы узнать о ее здоровье.
Когда и с этим было покончено, я принялся звонить по номерам, которые продиктовала Сказочная Принцесса. Большинства звонивших либо не оказалось дома, либо они были дома, но ничего не смыслили в польско-еврейской кухне, разве только в перуанской. Эти люди сразу начинали канючить про деньги. Так продолжалось до тех пор, пока я не позвонил некоей госпоже Фишер. Она жила в Йонкерсе, но выросла в Польше, в Бреслау. По-английски она говорила с сильным акцентом. Госпожа Фишер сообщила мне, что мир для нее все такая же загадка, как и для четырехлетнего ребенка, но что в польско-еврейской кухне для нее секретов нет. Она пригласила меня заехать к
— Я всегда говорю «добро пожаловать» тому, кто хочет побольше узнать о польско-еврейской кухне.
Мы договорились, что я навещу ее сегодня же вечером. После этого я плюхнулся на сиденье рядом с Ребеккой.
— Как ты долго, — вздохнула она.
— Скажи, а по-твоему, — спросил я, — счастье можно пропустить?
— Я не совсем поняла.
— Ну, как во время обеда пропускаешь десерт, потому что съел уже суп и мясо и чувствуешь, что наелся. Думаешь, и счастье можно так же пропустить?
— Но ведь счастье — это не десерт?
Она купила себе новую губную помаду, на этот раз розовую.
— Как тебе твоя семейная жизнь? — спросила Ребекка.
Моя семейная жизнь, как она мне?
— Неплохо, — ответил я, — напоминает фуршет, на котором закусывают стоя.
Она кивнула.
— Тебе не смешно, ты не смеешься?
— Я смеюсь про себя.
— Слушай, — сказал я, — ты считаешь, клоун бы обрадовался, если бы люди в конце его выступления сказали: «Мы смеялись про себя»? Как ты считаешь?
* * *
Мы ехали обратно на юг, к госпоже Фишер. По дороге нам снова захотелось чего-нибудь съесть. Ребекка попросила чизбургер. Все это время аппетит у нее был отменный, хотя она утверждала, что неделями ничего не ест, не считая разве что нескольких листиков салата и горсточки риса.
Мы сели за столик у окна, откуда хорошо видна была парковка. Ребекка доставала из чизбургера кусочки лука и выкладывала их цепочкой на пластмассовом столе.
Я был чем-то вроде спасательной шлюпки, в которую она прыгнула, не зная того, что шлюпка дырявая.
— Я думаю, — сказал я, смахивая лук на картонную тарелочку из-под чизбургера, — что просто обязан напомнить тебе еще раз: того, кого ты ищешь, уже нет. Больше нет того человека, которого твоя мама увидела на экране и подумала, что у него нездоровый вид. Я взялся писать поваренные книги, вернее, я вот-вот начну их писать. При этом я по уши в долгах, и не в каких-нибудь романтических долгах, с которыми легко разделаться, стянув кое-что у родителей, нет, у меня настоящие, взрослые долги. Единственное, что во мне есть взрослого, — это долги. Понимаешь?
Она кивнула, но меня не покидало ощущение, что чизбургер интересует ее куда больше, чем я.
— У меня шестизначные долги. Так что если ты ищешь приключений, то ты ошиблась адресом.
— Я не ищу приключений, — проговорила она с набитым ртом. — Приключения у меня уже были, и мне не больно-то понравилось.
Вселять надежды, которые наверняка не сбудутся, — не припоминаю, чтобы в жизни я занимался чем-то иным. Порой я просыпался среди ночи и вспоминал о том, как смотрели на меня обманувшиеся во мне: со смесью удивления, гнева и горечи. Словно не могли понять, почему это они так верили мне когда-то. На самом деле они и до сих пор мне верят; до сих пор считают, что я пошутил, и ждут моего единственного и главного слова; ждут, когда я докажу им, что я именно тот, за кого себя выдавал.