Фараон Эхнатон
Шрифт:
Пауза была слишком длительной. Становилось неприлично. Его величество мог подумать о своих семерах бог знает что! Делать нечего — надо говорить… И Пенту начал:
— Твое величество, насколько я понимаю, некий Бакурро-писец…
— Вовсе не «некий», Пенту! Он сидит в моем зале и прилежно записывает.
— Стало быть, писец Бакурро высказал мысль, которая встревожила твое величество. Мысль его не нова. Я это утверждаю. Я читал документы одного судебного следствия, происходившего при его величестве Гор Нахтнеб-Тейнефер-Иниотефе Втором.
— Что же случилось в столь незапамятное время, Пенту? — Фараон обменялся коротким взглядом с Эйе. Царедворец лукаво подмигнул. Как это расценить? Да как угодно!
— А я скажу, что случилось! В то время тоже жил некий двойник Бакурро. Того звали несколько иначе: Ани. Кузнец по ремеслу. Сын кузнеца. И внук кузнеца. Мастер он, как видно, был отменный. Да только в голове было что-то не так. Как у всех отменных мастеров. И вот…
Тут фараон остановил семера.
— Не торопись, — сказал он. — Повтори-ка.
— Что повторить?
— Как, это значит: в головах отменных мастеров?..
— А что же? Я верно сказал. Если мастер отменный — у него своя голова. Сам думает. Сам все видит.
— Своя голова у каждого, Пенту?
Семер замотал головой. Как мул на водопое.
— Нет, твое величество. Смею заверить: не всегда! А у отменных мастеров — всегда своя голова. Возьми, к примеру, Джехутимеса…
— Своя голова! — с удовольствием произнес фараон.
— Бек…
— Своя голова!
— Юти…
— Своя!
— Вот видишь, твое величество! Мои слова подтверждаются.
— Что же они делают со своей головой?
Эйе хмыкнул: в самом деле — что делают?
— Они высказывают при помощи своей — а не чужой — головы, свои, а не чужие мысли. Только и всего!
Фараон обеими ладонями изобразил подобие качки на море:
— Своя голова. Свои мысли. Своя голова. Свои мысли…
— Бакурро смутил тебя. А тот, Ани-кузнец, смутил его величество Гор Нахтнеб-Тейнефер-Иниотефа Второго. В чем разница? Во времени, твое величество!.. Ани говорил: надо восстановить праздник хебсед в том виде, в каком он существовал некогда. А что это значит? Убивать фараонов! Вот что значит! Потому что, говорил Ани-кузнец, нельзя терпеть правления одного человека. Нельзя терпеть, чтобы слово одного человека было как камень и руки у всех, и языки у всех были связаны тем словом. Вот о чем думал Ани!
— Зачем это ему нужно было, Пенту?
— И об этом тоже сказано в тех старинных папирусах Ани хотел одного, свободы.
— Чего? Чего? — сказал фараон, морщась.
— Свободы.
— Зачем она ему?
— Не знаю.
— Разве он был раб?
— Нет он был немху. Но дай им волю, — Пенту указал пальцем на стену, — дай им волю, и тогда не того еще потребуют… На чем держится государство? На твердом, словно камень, слове его величества, их величеств, всех правителей Кеми ныне, присно и во веки веков! Да, да, да!
Пенту
— Но что ты думаешь о Бакурро?
— Что думаю?! — Семер всплеснул руками: разве он выражается неясно? — Что думаю?! Бакурро недалеко ушел от Ани. Они словно бы сговорились Они изъясняются одними словами Этот Бакурро придумал притчу о каком-то сосуде из Митанни. В этом все отличие его от Ани. Да разве в этом суть? Бакурро произносил слово «свобода»?
— Не помню. Может быть.
— Не произносил, так произнесет! Ведь осмелился же изложить твоему величеству нечто, что, по моему глубокому убеждению, идет во вред Кеми.
Фараон опустил голову и вскинул ее, выпрямляя спину.
— А теперь — ты, Эйе.
Эйе кивнул. Почесал кончик носа. Почесал затылок. Почесал лоб. Точнее, слегка потер его двумя пальцами, точно хотел разгладить морщины.
— Что еще сказал этот Бакурро?
— Разное. Но меня заинтересовала притча о митаннийской бочке, — сказал фараон.
— Потому, что это самое важное?
— Да, важное.
— Потому, что именно в этом увидел твое величество нечто?
— Да.
Эйе продолжал, как бы рассуждая сам с собою:
— Царский писец, лицезреющий великого владыку, слышащий его слово и записывающий его слово на папирусе, вдруг обращает твое внимание на некую сказку. Или притчу. Это не меняет дела. Неизвестно: придумана притча где-то далеко или сочинил ее сам писец? Ибо, как известно, писцы всех времен были мастаками на этот счет. Ум их постоянно бдит. Глаза как бы шарят в поисках чего-то. Им даже не спится по ночам. Писцы всех времен были источниками неких мыслей, которые шли не на пользу.
— Ты имеешь в виду всех писцов?
Эйе не торопился с ответом. Как это понимать: всех писцов? Поголовно всех? Каждого, кто выучился грамоте?..
— Твое величество, грамота во все времена была источником… Как бы это сказать?.. Грамотные всегда о себе много воображают. Это надо иметь в виду. Если этого они не говорят прямо, то это вовсе не значит, что они думают о себе иначе. Я хочу сказать следующее: ухо всегда надо держать востро по отношению к скрибам. Скриб с чернильным прибором и папирусом в руках — опасный человек. Он может покорно записывать все твои слова. Но при этом он может в душе, втихомолку поиздеваться над тобой, если почему-либо твои слова не по нраву ему.
— Вот как! — воскликнул фараен, будто только что ему открыли глаза на дерзновенное поведение скрибов. Будто сам не знал этого.
— Твое величество, можешь поверить мне: писцы — народ не совсем надежный. Я хочу сказать: следует почаще заглядывать в их душу. Очень и очень глубоко. Для чего? Для того, чтобы распознать нечто, что может быть обращено во вред самодержавным владыкам. Есть один путь, чтобы вернее держать их в руках.
— Какой же это путь? — нетерпеливо спросил фараон. Пенту кивнул: дескать, это очень важно знать.