Фараон Эхнатон
Шрифт:
— Я слушал этого Бакурро еще и потому, что говорил он вещи необычные Которые не доводилось мне слышать. Возможно, что нечто подобное и случалось прежде в Кеми. В давно прошедшие времена. Возможно, говорю. Если это так, то необходимо признать некую неизменность времени. Между тем известно, что мир не видел еще города, подобного Ахяти, и той молниеносной быстроты, с какой он был возведен. Нет, мир не знал этого!..
Постепенно голос его величества становился все более твердым. Взоры фараона были обращены на семеров, сидящих в почтительных позах. Взгляд его
— А гимны, сложенные в этом великом городе? Разве в Кеми слышали прежде что-либо подобное?
— Нет, — сказал Эйе.
— Нет, — подтвердил Пенту.
И это была правда. Его величество хорошо это знал. Так же как его враги — явные и тайные. Причем и те и другие отдавали ему должное. В самом деле, когда и кто складывал гимны благозвучнее? А музыка, которой сопровождались они? Кто вдохнул жизнь в эти арфы и флейты, в эти лиры и барабаны? Верные слуги его величества, которые чутко слушали советы фараона и в точности исполняли их. Или изваяния Джехутимеса, Юти, Бека?.. Разве не свидетельствуют они о том, что Кеми ушел вперед от седых времен, когда строились пирамиды вблизи Мен-Нофера? Нет, нельзя согласиться, что в Кеми ничто не меняется. Значит, не мог и двойник Бакурро произнести в точности те слова, которые говорил в ту ночь этот писец Бакурро…
«…Его величество во что бы то ни стало хочет чем-то отличаться от фараона Нармера, фараона Джосера и их потомков. Если Пенту посмеет разуверить его в этом, то навлечет на себя великий гнев. Фараон сам скажет, что отличает его от великих предшественников и что сближает. Он сам обо всем скажет…»
Эйе смотрел в одну точку: на небольшую щербинку на гладко отполированном каменном полу Смотрел, думал и слушал. А Пенту от усталости прикрыл глаза. Но он не спал. Он никогда не засыпал в присутствии его величества. Ему удобнее было слушать с закрытыми глазами. Фараон знал эту его привычку.
— Я размышлял над словами Бакурро. Не мог я иначе. Выслушав вас и внемля советам моего отца Атона светозарного, я решил обнародовать указ…
Где-то меж колонн, в конце зала, мелькнула фигура начальника царских покоев Ипи. Царь приказал ему прислать двух писцов. И тот бросился выполнять приказание.
Его величество уперся рукою в колонну, точно намеревался сдвинуть ее с места. И сердито сказал:
— Вот прикажу я, вот прикажу я нечто. И весь Кеми — от Порогов и до Дельты, от Азиатских пустынь и до Ливии — превратится в базальт. И сейчас мы крепки, и сильны, и непобедимы. Но я сделаю Кеми подобием единого лагеря воинов. Это будет базальтовый бивуак. Даже дыхание у всех должно быть одинаково равномерным. Не говоря о шагах. По сравнению с которыми шаги лучшего полка покажутся расхлябанными. Вот прикажу я это и сделаю!.. Я обнародую этот указ!
Царь сжимал кулаки. Он казался кулачным бойцом. Каких обожают в азиатской Ниневии.
Это было поразительно: грозный тщедушный царь! Но главное в другом: что это будет за указ? О чем?
Этой
— Кийа.
— Я слушаю тебя.
— Кийа.
— Твое величество, я здесь…
— Кийа.., Ты не так меня называешь…
— А как же называть тебя, мой любимый?
— Вот так, как назвала.
— Хорошо, мой любимый.
— Это твои груди?
— Нет, твои. Они принадлежат тебе.
— Потому, что люблю их?
— Потому, что ты — господин мой.
— Они тверды, как яблоки.
— Это плохо?
— Я люблю их.
— Яблоки?
— Нет, твои груди…
— Эти груди — твои, мой любимый…
Эхнатон ищет глаза. Ее глаза. А вместо них — глубокая глубина. Он ищет ее губы. А вместо них — прохладные гранаты: такие большие, такие гладкие, такие притягательные. Он жаждет взять ее всю. В свои руки. В свои объятия. А вместо нее — обжигающее, невесомое пламя. О Кийа, кто родил тебя? Неужели же женщина во плоти? Или ты рождена там, на небе, возле отца великого Атона?..
— Послушай, Кийа, порою ты кажешься существом сказочным.
— Что же во мне сказочного?
— Или святою…
— Это еще что?!
— Я боюсь притрагиваться к тебе.
— Обними меня.
— Мне кажется, что проснусь однажды и не увижу тебя. Все окажется сном.
— Крепче обними!
— А может быть, я — это сон?
— Сжимай же посильнее… Я люблю, когда ты причиняешь боль…
— Вдруг ты проснешься и — не будет меня…
— Молчи…
— Ты будешь плакать?
— Прошу тебя, замолчи.
— Кийа, ты будешь плакать по мне?
— Вот я зажимаю тебе рот…
Его величество с каждым днем все сильнее ощущает одно: не может без нее! Она — в сердце его. Она — жизнь его. Как он мог без нее до сих пор?.. Он прижимается губами к ее уху и шепчет едва слышно:
— А ты сына родишь?
— Я рожу много сыновей. Я молода. У нас должно быть их много. Очень много.
— Именно сына?
— Только сына. Потому что люблю тебя… А когда любишь, говорят, желания сбываются.
— Да, это правда.
— Может, я уже зачала сына?
— Может быть. У меня не было сына. Одни дочери. Я не знаю, что с ним делать-то?
— С сыном?
— Да.
— Надо сделать ему обрезание…
— Это я знаю…
— А потом растить богатыря.
— Каким образом?
— Доверь это мне, возлюбленный мой.
— Доверяю…
Он целует мочку ее уха… Упругую, как бобовое зерно…
— Откуда у тебя такая мочка?
— Она вкусная?
— Вкуснее меда.
— Она тоже твоя, любимый.
— А это?
Он мизинцем — едва-едва мизинцем, кончиком его — касается углубления в животе. Крошечного углубления на белой чаше…
— Он тоже мой, Кийа?
— Конечно.
— Совсем?
— Совсем, совсем…
— Совсем, совсем, совсем?
Его величество дурачится от счастья. От избытка чувств… Горячей щекой припадает к животу. Он словно пчела на цветке.
Она смеется. Ей приятно. Эхнатон на вершине счастья — она-то хорошо понимает!
Он спрашивает не без лукавства!
— А если я умру?