Фарш Мендельсона
Шрифт:
Елизавета Никитична Калитина — сухонькая, но крепкая старушка, радостно суетилась на кухне, накрывая на стол.
— Боже мой, деточка, вас мне бог послал. Я так давно копила пенсию на все это изобилие. Знаю, что врачи не рекомендуют, но…хочется. Когда тебе за девяносто, думаешь не о давлении и желудке, а о том, как побаловать себя напоследок. Вы себе не представляете, как хочется всего вкусного и дорогого. Иногда по привычке зайду в Елисеевский магазин и любуюсь, вспоминая. Эх, каких молочных поросят готовили у нас по праздникам. Какой царский окорок делала наша кухарка! А бланманже! Это было чудо, а не бланманже. Особенно мне нравилось фруктовое и полосатое. Ну, что ж вы стоите? Присаживайтесь. Вы не обидитесь, если
— Что вы, Елизавета Никитична, так даже уютнее.
— Бокал вина? — произнесла она светским тоном. Я кивнула. Старушка мастерски откупорила бутылку и аккуратно разлила вино по бокалам старинной работы. Проследив мой взгляд, она грустно добавила: — Остатки былой роскоши. Революция, блокада, перестройка… Во все времена фамильные драгоценности ценились выше всего. Всего-то и осталось, что пара сережек и браслетик с рубином. Но я не жалею: в могилу ведь все равно ничего не заберешь, не так ли?
Я кивнула. Общаться с Калитиной было легко и просто, в ней не ощущалось дворянской спеси, и при этом присутствовала та естественная интеллигентность, которой могут похвастаться только истинные представители дворянского сословия. Интересно, сколько ей лет? Девяносто два? Девяносто пять? Выглядит для этого возраста просто изумительно. Взгляд на удивление ясный и проницательный, одежда старенькая, но чистенькая, даже губы чуть-чуть тронуты помадой. Уникальное поколение! Любимый Ванькой Ницше говорил, что страдания закаляют человека. На долю этих людей их выпало чрезмерно много.
— Вы о чем-то меня хотели спросить, деточка? — спросила Калитина, когда мы обсудили погоду, политический строй Зимбабве и последние музыкальные новинки. По каждому из вопросов Елизавета Никитична имела собственное мнения, которое и отстаивала с достоинством. Невольно я вспомнила характеристику Давыдовой, данную подруге: мол, прошлое помнит хорошо, а с настоящим то и дело возникают проблемы. По-моему, Юлия Афанасьевна ошибается.
— Юленька всегда ко мне относилась снисходительно, считая меня особой поверхностной и легкомысленной, — улыбнулась Калитина, выслушав мои наблюдения. — Но это вряд ли относится к теме нашей встречи. О чем вы хотели меня спросить?
— Юлия Афанасьевна обмолвилась, что вы как-то рассказывали ей об изумруде Лукреции.
— Ох, уж эта болтушка! — прищурилась Калитина. — Никогда не умела держать язык за зубами. Постоянно пробалтывалась о моих секретах. Вот кто на самом деле особа чрезвычайно легкомысленная. В своем глазу никогда соринки не углядит.
— Вы вместе учились? — удивилась я.
— Мы вместе в Летний сад гулять ходили, с гувернантками. Я десятого года рождения. Она девятого. Не смотрите на меня с таким ужасом, Стефания! Согласно Библии, оптимальный возраст человеческой жизни — 120 лет. Так что мы с Юлей по библейским меркам еще очень молодые. О смерти думаем. Но в меру. Когда придет, тогда и придет. Дружим столько, что и страшно подсчитать. Ничто не смогло разрушить наши отношения. Ни мужчины, ни дети, ни государство. Многое в жизни было, но я всегда знала, что на Юлю могу положиться. Теперь вот созваниваемся каждый день. Поддерживаем друг друга. У меня ведь никого больше и не осталось. Иногда даже страшно становится: не дай бог, она раньше меня уйдет. Как переживу?
— А у вас дети есть? — осторожно спросила я, чувствуя, как ступаю на зыбкую почву.
— Двое было, — с горечью ответила Калитина. — В блокаду схоронила. У Юли тоже двое. Один в Израиле живет, другая — в Польше. С матерью не общаются, не помогают. Бог им судья. Да и не о том мы говорим. Изумруд вас интересует. Видела я его. Два раза, и каждый раз при печальных обстоятельствах.
Жизнь Елизаветы Калитиной четко разделилась на две половины. В первой остались благополучие, радость и надежды. Во второй ее ожидали только горе и лишения.
До революции Лиза ни в чем не знала себе отказа. Ее отец, Никита Калитин, богатый промышленник, рано потерял жену. Дочь стала смыслом его жизни. Любое желание девочки исполнялось молниеносно. Хочу манто, подбитое соболем. Пожалуйста. Хочу в Ниццу! И поезд уносит Лизу в теплые края. А уж про платья, украшения и говорить не приходилось. Они появлялись в доме как само собой разумеющееся. К услугам маленькой девочки были лучшие модистки. Может, поэтому она и не задумывалась о будущем, полагая, что судьба сложится удачно: выйдет замуж, будет блистать на балах. Очень часто вместе со своей подругой Юлией Давыдовой они мечтали о страстной любви, алых парусах и толпах поклонников.
— Представляете, семь лет девчонке, а я все о любви да о любви. Словно и нет других тем для разговоров. Едва научилась читать, всю Чарскую проглотила. Нынешней Барбаре Картленд такая популярность и не снилась. Отца, помнится, очень раздражался, видя любовные романы вместо кукол. Семнадцатый год для меня прошел незаметно. Мала была, да и отец оберегал от потрясений. К тому же мы еще в январе уехали за границу. Предполагалось. Что на некоторое время. Потом многие знакомые завидовали, мол, успели и состояние сохранить, и под пламя красного террора не попасть. В двадцать пятом — вернулись. У отца здесь до революции была химическая лаборатория, здесь он оставил многие образцы. Будучи человеком прагматичным, он, тем не менее, верил, что советская власть скоро кончится. А когда понял, что это надолго, успел бежать. А я осталась здесь. В шестнадцать лет. Вместе с невенчанным мужем. Любила я его очень, той самой любовью, о которой в книжках пишут. Он отказался уезжать. А где муж, там и жена. В тридцатом у нас родилась двойня. А в тридцать седьмом его расстреляли, как и мужа Юлии. Моего — за шпионаж в пользу немцев. Ее Николая — за стойкие большевистские идеалы. Юлю спасло только то, что она в это время жила в деревне вместе с детьми. Меня же бог хранил для будущих испытаний.
— А ваш отец?
— До Константинополя так и не доехал. Потом пыталась узнать, что и как, да кто ж вспомнит бывшего промышленника Калитина! Сказали — утонул. И точка.
Судьбы двух подруг разминулись и в войну. Давыдова вместе с детьми уехала в эвакуацию. Лиза осталась в Ленинграде. Зимой 1942 года, когда ее дети умирали от голода, Лиза понесла скупщику бриллиантовое колье — подарок отца на пятнадцатилетие.
— Драгоценности тогда мало стоили, — горько вздохнула она. — Он вручил мне мешочек муки, кусочек сала и маслица немного. Но детей спасти я не сумела. Отобрали у меня еду. Едва вышла, за угол завернула, — так сразу и упала. Пнули в снег. Подняться — сил не было, где уж бежать за убивцем. Мне потом долго снилось лицо того человека. Тогда он был молодым, лет восемнадцать. Точнее не разобрать. Все тощие, серые. С глазами живых мертвецов. Даже не знаю, почему на фронт его не взяли. Бронь, наверное, выбил себе. Столкнулись мы с ним случайно: он к скупщику шел, а я выходила. Шла торопливо, не оглядывалась, все представляла, как детям мучницу на сале сделаю. А он, видно, следом пошел… Выжить сама смогла только благодаря ненависти. Все представляла, как мы встретимся, и я его убью.
Встретила его спустя годы. Его жизнь сложилась хорошо, сытно: знаю, что стал солидным человеком, ученым, исследователем драгоценных камней.
— А где вы его встретили? — чуть слышно спросила я.
— В Эрмитаже. Уже в конце восьмидесятых годов. Тогда выставку французского искусства привезли. Мы с Юленькой и пошли. Мы всегда в курсе всех культурных событий. Он на лестнице налетел на нас, смильпардонил и далее побежал. Несмотря на возраст, двигался легко.
— И вы его сразу узнали? Прошло столько лет, — меня внезапно бросило в холод, когда я поняла о ком идет речь.