Фатальная ошибка опера Федотова
Шрифт:
Гни его в любую сторону, он и сопротивляться не будет.
Я это и сам понимаю, я вообще понятливый, чего бы по этому поводу не думал Мишка.
Просто есть вещи, которые невозможно контролировать.
Я сам не понимаю, каким образом опять оказался под окнами Захаровой, вместо того, чтоб другими делами заниматься и выкинуть уже из головы эту пакость мелкую.
Просто как-то выскочил из дома за сигаретами, шел-шел… И пришел.
И теперь стою вот. И сигарет нет.
Не купил
Забыл.
“Лучше бы ты дорогу к ней забыл, дебил”, — голос Мишки настолько явственно звенит в голове, что даже оглядываюсь в легкой панике, боясь увидеть старшего рядом.
Потому что, ну мало ли… Вдруг он пошерлокхолмсить тут решил…
Хотя, это на Мишку вообще не похоже.
Он из тех, кто может дать совет, кто может поддержать, но никогда не будет настаивать, признавая за каждым право на ошибку.
Правда, и молчать потом, если к нему после этой ошибки, о которой он предупреждал, прибегают с выпученными глазами, не станет. И слушать тоже. И советами больше не побалует.
Кремень с гранитным камушком в груди, блять…
Однако, надо что-то делать.
И я даже знаю, что.
Идти нахер отсюда.
Окончательно. Сколько таких окончательностей было уже…
Пластилин, да… Самому тошно.
Выдыхаю, прищуриваюсь на темные окна… Десять вечера, детское время, точно не спит. И точно нет ее дома…
А где может быть красивая баба темным летним вечером, после работы, если не дома?
Ох, и дурак ты, опер Федотов… И все, что ты творишь — одна больша ошибка. Из разряда фатальных, необратимых.
Изначально все было ошибкой. И теперь она множится, разрастаясь, цепляя на себя снежным комом еще эмоции, обиды, проблемы, недомолвки и прочий мусор.
И становится фатальной, да.
Курить хочется дико.
Осматриваюсь по сторонам, в тщетной попытке найти жертву и стрельнуть сигарету. Но двор не по-летнему пуст, и это тоже раздражает.
И вообще… Пиздуй домой, опер Федотов. Завтра у тебя начнется другая жизнь…
В этот момент в одном из окон квартиры Захаровой мелькает огонек. Словно кто-то ночник врубил. Или, может, подсветку на кухне.
И я срываюсь с места, напрочь забыв про все свои намерения, все мысли и то, что я, блять — пластилиновый дурак!
Осознаю себя уже на этаже Захаровой, с пальцем на кнопке звонка.
Каким образом прошел домофон, хер его знает.
Выдыхаю, и, не давая себе времени на подумать и заталкивая кулаком обратно в глотку истошно вопящий “идиот, идиот!” внутренний голос, подозрительно похожий на Мишкин бас, нажимаю на звонок.
И давлю, давлю, давлю, отсекая все пути к отступлению.
И даже, когда Захарова, распахивает дверь рывком и, воинственно нахмурив брови, смотрит на меня, все еще давлю.
Потому что палец судорогой скрючило, как и всего меня, похоже.
И есть, от чего.
Захарова стоит передо мной в тонкой майке без лифчика, какого-то совершенно блядского телесного цвета и таких же тонких трусиках.
И в первый момент, когда она только-только распахивает дверь. мне кажется, что она — голая.
Это сходу ослепляет, ноги и руки сводит судорогой, а глаза сто процентов лезут из орбит.
Я стою, жму на звонок, пронзительной трелью разносящийся по квартире, пялюсь на нереальное просто зрелище, возникшее передо мной внезапно, без предупреждения, так сердечный приступ схватить запросто можно же!
И наверняка выгляжу откровенным дебилом.
Но ничего с собой поделать не могу.
Все слова вылетают из головы с диким свистом, оставляя только рефлексы. Смотреть, смотреть, жадно, боясь упустить даже самые мелкие детали!
Светлый локон на шее, нежная, словно подсвеченная изнутри кожа, влажный блеск приоткрытх губ. Острые соски, натянувшие тонкий трикотаж. Полоска голой плоти между линией майки и кромкой белья.
Разъяренные глаза.
Она открывает рот, что-то говорит, злобно, язвительно.
Я не слышу.
В ушах гул, да и звонок звенит.
Она толкает меня в грудь, пытаясь закрыть дверь…
Не могу этого позволить! Не могу лишить себя этого зрелища! О чем тогда вспоминать буду в старческом маразме?
Толкает еще раз.
Неожиданно даже для самого себя отмираю, делаю шаг вперед, вообще не обращая внимания на тычки, становящиеся все более злобными и отчаянными.
Дверь с хрустом закрывается за моей спиной, отрезая нас от всего мира, погружая в мрак.
Ее глаза блестят злобно и голодно, удар правой хорош, но для моей дубленой кожи и общего состояния берсерка смешон.
Тянусь к ней, мелкой, бессовестной, такой вкусной, такой необходимой мне сейчас дряни.
Не руками тянусь, всем телом, всей своей сущностью.
Словно голодный к куску хлеба.
Я такой голодный до нее!
Я умирал эти дни, не видя, не чувствуя!
Она мне нужна!
Нужна, блять!
Тяну ее на себя, сопротивляющуюся, брыкающуюся, бешеную, сграбастываю, кажется, всеми конечностями сразу, спеленываю своим телом, ощущая в этот момент нирвану. Блаженство путника, достигшего оазиса.
Подхватываю на руки, жадно кусаю в шею, заставляю взвизгнуть и ухватиться за шею, повиснуть.
Не могу никуда двинуться, тупо прижимаю ее к стене коридора, мну, тяну, рву все, что мешает, все, что не пускает к ней. К ее телу, ее коже, ее влажной податливой мягкости.