Федина беда
Шрифт:
— Здорово, Иван, — пробасил знакомый Частоколову парень в зеленом комбинезоне и с черной как смола бородой. — Прости нас. Ведь мы тоже без выходных пашем… Перепутали мы шланг-то. Помочь хотели, а оно… видишь как…
— Это я во всем виноват, — опять с какой-то болезненной грустью процедил Иван. — Точнее, мы с Матвеем Демьяновичем, — еле слышно добавил он, не глядя на растерянного старика.
— По-видимому, вы и есть Матвей Демьянович Чижиков? — обратился бородач к жителю деревни.
— Да, я! — вздрогнул дед.
— Сносить
— Чего? — не поняв, переспросил старик.
— Уже решение облисполкома есть… бумаги подписаны…
— Чего? Чего? — никак не верил своим ушам Чижиков.
— Под этой деревней нефть нашли, — строго пояснил старший геолог. — Скважину бурить будем, нефтепровод протягивать… Хватит, старик, чавокать.
Геолог достал выписку из приказа насчет ликвидации всех построек в Большой Калине, протянул деду.
Геологи уехали, Матвей Демьянович почти до самой ночи просидел у колодца, никак не веря случившемуся.
Никак не мог он поверить, может, всю жизнь не верил бы, но через две недели из райцентра приехали первые командировочные и для начала снесли все изгороди Большой Калины.
После этих событий Иван Частоколов несколько раз навещал старика, но это был уже совсем другой человек. Матвей Демьянович продал скот, перестал собирать грибы, ягоды, забросил охоту, распустил уловистые мережи, наконец утопил лодку и сделался совсем бесхозяйственным старцем. Он ждал переселения в районный центр.
— Это я открутил шланг, — однажды признался он Частоколову и, стряхнув слезу со щеки, долго молчал пристально вглядываясь в светлые и какие-то до боли простодушные глаза молоковозчика. — Может, геологи узнали про это и вдвойне осерчали…
— Откуда им знать, — успокаивал его Иван.
— Но ведь они видели, как я шланг-то на дорогу бросил. Прости меня, дурака старого… — Старик неожиданно упал на колени перед табуретом, на котором сидел Иван, и вдруг громко завсхлипывал. — Прости, Ваня… за шланг прости. Мы ведь теперь все одним узлом повязаны… Нельзя нам ссориться… никак нельзя… И то, что масло бензином пропахло, в этом не только мы с тобой виноваты… все люди…
— Как так?! — удивился Иван.
— Очень просто. — Старик медленно поднялся на ноги и, подойдя к вековой изгороди, опять завсхлипывал. — Ягоды и грибы, Ванюша, нынче бензином пропитались… Даже пчелиный мед нефтью горчит. Беда с нашей землей случилась, неслыханная беда! Конец Калине… ночами не сплю… Начальство уже догадывается об этом, но пока молчит. Ведь месяц-то назад геологи все луга нефтью залили. Нефть-то в землю постепенно ушла, а беда осталась. А ну-ка, пойдем в дом, я тебе кое-что покажу.
Старик взял Ивана за локоть и, смахивая на ходу слезы, растерянно потянул молоковозчика на чердак двухэтажного дома.
— Вот, Ванюша, голубятня моя… спасти почтарей я так и не успел, — со вздохом выдавил он, поднявшись по крутой лестнице. Лицо его вдруг сделалось строгим, сосредоточенным, глаза вспыхнули, округлились. — На этой неделе все померли. Теперь у нас ни одного голубя не осталось, а ведь я надеялся, Ваня, особенно после случая с маслом… на мудрость начальства надеялся. А оно, видишь, что получилось… Выходит нефть-то масла дороже, и деревни нашей дороже, и пастбищ, и луговин… Неужели и в самом деле так?! Что ж это делается, Ваня? Что ж дальше будет? Скажи, скажи мне…
Пока стучит сердце
Старик свесился с печки, глянул в оконце.
— Вьюга хлыстом бьет, а я гасну.
— Че? — откликнулась старуха.
— Че? Че! — незлобно передразнил старик. — Квасу дай…
Старуха слезла с полатей, налила кружку, ласково протянула:
— Пей, бог с тобой.
Старик взял кружку, задумался:
— Огурчика бы…
Жена юркнула в подвал, быстро отыскала огурец.
— Еще че? — переспросила она.
— Эх… На печь лезь, — тихо, почти шепотом ответил супруг.
— Зачем?
— Лезь, кому говорят! Да ближе, ближе…
— Куда ближе-то? — тихо проговорила жена. — Вся твоя, Степанушка.
— Будет тебе кривляться. Ты лоб пощупай: холодный али нет?
Жена потрогала лоб.
— Холодный, а че?
— Холодный! Все, конец, значит. Одна жить будешь… На тот свет ухожу… Николая Угодника неси.
— Ну тебя… Аль не помнишь? Пронька вчера был… Я ему, охламону, башку отверну! Пришел шалопутный, три огурца съел да Николая Угодника у тебя и выпросил.
— Ему-то он зачем? — Старик посмотрел на пустую божницу. — Ну что, молчишь?
— Да ну тя… Проньке денег девать некуда, вот и бесится. А вчера…
— Что вчера?
— Степан, говорит, где? Я ему — спит, а он буди говорит. Зачем, спрашиваю, черт полуношный? А он уперся как бык, буди, и все. Ветеранам, говорит, нынче награды раздают, и Степке твоему положено…
Старик слез с печи, прихрамывая, дошел до стула, стиснул кулак.
— Скажи, как думаешь? Мне награду дадут али как?
— То за Отечественную дают, а ты — гражданский…
— Я свое отмолотил, — твердо сказал Степан. — Вот ты ворчишь все, подковыриваешь, а я дело до конца довел… Ни одного ентервента здесь не оставил. Да меня на всем земном шаре помнют… И в Англии, и в Америке, и в Германии…
— В Германии тя помнят. Через них и хромой…
— Да если бы не нога, я бы до Тихого океана дошел. И Колчаку бы досталось… Я и теперь по ночам лежу и думаю, что бы такое сотворить. — Дед задумался. — Вот что, мать, ты щас до сельсовета сходи!