Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском
Шрифт:
Феликс еще несколько раз встречался с Аней и Михаилом Римасом, давал им книжки, иногда читал вслух сам, заводил разговоры о тяжелой судьбе рабочего люда и уж никак не думал, что все это обернется для него так плачевно.
Однажды около пивной Римаса остановил знакомый жандарм. Отвел в сторону, спросил, как дела. Он и прежде выспрашивал Римаса, но на этот раз сказал другое:
— Погляди, кто у вас людей мутит. И мне скажешь... Умно сделаешь — десятку получишь. Такие деньги на земле не валяются...
Жандарм ушел, оставив парня в раздумье. В самом деле — деньги не валяются. За десятку надо целый месяц спину гнуть, а тут — клади себе в карман... Рыжий Римас стал мечтать,
Соблазн был велик, и Римас предал переплетчика Якова.
...Прямо из сквера Олехнович свернул к улочке, где поселился Феликс. Жил он в легкой пристройке с отдельным выходом в маленький дворик. При входе — тамбурчик, отгороженный дощатой перегородкой, с пузатым рукомойником, подвешенным на стене, а дальше, за ситцевой занавеской, — комнатка, оклеенная дешевыми обоями. В каморке одно окно, маленький стол и койка. Вот и вся утварь, другого ничего не втиснешь.
Олехнович достал с притолоки ключ, отомкнул висячий замок и вошел внутрь. Гектограф стоял под кроватью. Других следов нелегальной работы не было. На столе несколько книжек, переплетный станок. Осип завернул в мешковину гектограф, забрал чернила, бумагу.
Теперь следовало подумать о собственной безопасности.
За годы подпольной работы у Олехновича выработалось почти инстинктивное чувство надвигающейся беды.
«Если кто-то выдал Феликса, — размышлял Осип, — значит, жандармы могут напасть и на мой след. Как ни редко мы встречались, но нас видели вместе — те же хозяева квартиры. Значит, не сегодня-завтра меня станут искать... Конечно, можно сразу исчезнуть из Ковно, но это еще подозрительнее. Нужно выждать».
Осип сообщил об аресте Феликса Дашкевичу и решил ждать до субботы. Тем временем распространил слух, что намерен уехать в Лодзь, где обещают хорошее место.
В субботу Олехнович получил жалованье, взял расчет у хозяина, забрал паспорт и отправился на вокзал. Но уехал в противоположном направлении — в Либаву, где рассчитывал найти пристанище и работу.
Следствие продолжалось. Чуть ли не каждый день Феликса вызывали в канцелярию тюремного замка и часами выспрашивали об одном и том же, пытаясь обнаружить противоречия в его показаниях. Но он не говорил ничего нового. Допрос вели то Челобитов, то Иванов, у которого большая часть времени уходила на составление протокола. Полковник неторопливо выводил слова показаний — словно вязал крючком бесконечные кружева, строку за строкой, иной раз протягивая фразу на целую страницу. Фразы выходили не только длинные, но и витиеватые. Очень трудно было добираться сквозь них до существа дела.
Ротмистр, наоборот, писал сжато и торопливо, отбирая главное из осторожных слов заключенного.
— Ну-с, молодой человек, — начинал полковник, раскрывая папку, — назовите, какую запрещенную литературу вы распространяли среди рабочих литейного предприятия господина Рекоша?
Полковник Иванов говорил вежливо, почти ласково, был свежим, опрятненьким, источал благоухание. Феликс предпочитал грубоватого и хитрого ротмистра Челобитова. Тот хоть не прикидывался, не играл в добрячка.
— Я уже отвечал вам, господин полковник, на этот вопрос, — возразил Феликс. — Рабочие просили что-нибудь им почитать, я читал или оставлял книжки, предназначенные для народного чтения. Ну, например, брошюрка «О затмениях Солнца и Луны», «Что такое оспа» или «Как устроено тело
Иванов долго молча записывал слова Дзержинского, затем спросил:
— Ну, а скажите-ка, верно ли, что вы призывали рабочих к забастовке и требовали сокращения рабочего дня?
— Нет, не верно, господин полковник. Я только рассказывал, что в Петербурге издан правительством закон, по которому рабочий день на железоделательных заводах ограничивается десятью с половиной часами в сутки. А у Рекоша рабочих заставляют работать по тринадцать часов. Согласитесь, что это несправедливо. Я только разъяснял законы правительства.
— Вы адвокат? Нет? — начинал злиться Иванов. — Имейте в виду, недозволенная адвокатская деятельность также строго преследуется законом.
— Это ко мне не относится. Частный разговор не может считаться адвокатской практикой.
Ротмистр Челобитов вел себя иначе. Он отодвигал в сторону жандармское следственное дело и начинал отвлеченные разговоры на самые различные темы — о жизни, о романах Тургенева, о рабочем вопросе, о взглядах, убеждениях Феликса. В итоге появлялись краткие протокольные записи, которые Челобитов просил Дзержинского подписать «просто так», для формальности. Но все эти «просто так» входили в донесения жандармскому управлению, которые Челобитов готовил на подпись полковнику Иванову.
«Секретно. Арестантское.
В дополнение к ранее изложенному представляю при сем Вашему превосходительству статистический листок на арестованного Дзержинского Феликса Эдмундова с уведомлением о приступе к производству дознания.
Обстоятельства настоящего дела видоизменились следующим образом. При последующих допросах Дзержинский заявил, что он дворянин, двадцати лет, не кончивший курс в Первой виленской гимназии. В Ковно прибыл, чтобы держать экзамен на аттестат зрелости, но затем раздумал. Постоянное общение с рабочими продолжает отрицать. Между тем, по агентурным сведениям и свидетельским показаниям, он не раз советовал рабочим собрать большую компанию и сделать забастовку, чтобы этим путем побудить хозяев повысить заработную плату, уменьшить рабочий день. Причем обвиняемый, называя себя социалистом, говорил, что если рабочие станут бунтовать, то поднимутся и деревенские люди. Они, в свою очередь, тоже будут волноваться, например откажутся идти на военную службу и тому подобное. А когда порешат с государем, тогда будет республика».
Что касается Олехновича, ротмистр Челобитов еще до его ареста подбирал нужные материалы. Он считал Осипа птицей большого полета. Хозяин сапожной мастерской охотно показал на допросе, что до прихода Олехновича в мастерской все было тихо и мирно. Никому и в голову не приходило предъявлять требования хозяину. Именно он, Олехнович, стал настраивать подмастерьев против хозяина. Под предлогом плохих харчей рабочие потребовали выдавать кормовые деньги на руки, заводили разговоры о повышении жалованья и сокращении рабочего дня. Это Олехнович подговорил всех бросить работу и перейти в мастерскую Шейна.
Конечно, показания хозяина сапожной мастерской давали следователю какие-то материалы, но все же не то, что надо. Наконец судьба улыбнулась Челобитову — Олехнович нашелся. Его арестовали в Либаве. По этому поводу ротмистр написал донесение за. подписью Иванова:
«В дополнение имею честь уведомить Ваше превосходительство, что сапожный подмастерье Осип Олехнович по моему требованию разыскан в Либаве, арестован, обыскан и доставлен в мое распоряжение. 20-го сего августа он мною заключен в ковенскую тюрьму».