Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском
Шрифт:
Филеры, занимающиеся у меня наблюдением за подозрительными лицами, опознали Дзержинского по фотокарточке, заявили, что, кажется, встречали его с сапожниками на Поплавах, причем весной прошлого года он заходил в сапожную мастерскую Василевского в доме Атасова. В другой раз видели его с Константином Твардовским, известным по пропаганде в Вильно, ныне арестованным».
— «Кажется», «кажется»! — передразнил безымянного корреспондента полковник Иванов. — Кажется — перекрестись!..
Он вызвал ротмистра Челобитова.
— Ну что, опять холостой выстрел? — говорил полковник, показывая
Сейчас Владимира Дормидонтовича никто бы по виду не назвал добрячком — глаза метали молнии, брови сошлись над переносицей, у губ легли глубокие складки.
— Затеяли эту канитель — извольте расхлебывать! — бушевал он.
Немного поостыв, спросил:
— Что вы скажите по поводу Олехновича? Смотрите! — Отчеркнув ногтем несколько строк, он протянул одну из полученных бумаг.
Там говорилось, что весной этого года в Вильно совершено убийство некоего Алексея Моисеева, который являлся осведомителем охранного отделения. Виновники убийства не обнаружены, но из Вильно запрашивали, не мог ли быть замешан в убийстве Осип Олехнович.
Челобитов мгновенно подхватил мысль полковника Иванова:
— Так точно, замешан. Это как раз то, что нам нужно.
— Но Олехнович к тому времени был уже в Ковно, — возразил Иванов. — Он не мог соучаствовать в убийстве.
— Это уж его дело. Пусть Олехнович сам доказывает свою невиновность, — цинично возразил Челобитов.
— Посмотрите. Если можно что-то сделать...
Материалы дознания передали прокурору, ротмистр Челобитов дважды встречался с ним, и прокурор дал нужное заключение. Казалось бы, дело можно было передавать в суд...
По поводу соучастия Олехновича в убийстве провокатора прокурор не решился ничего писать в своем заключении — слишком уж бездоказательны были обвинения. Да и все другие обвинения, изложенные в прокурорской бумаге, требовали подтверждений. А прямых доказательств все не было.
Иванов решил принять некоторые предупредительные меры на тот случай, если дело, которое они готовили с Челобитовым, «не потянет» в суде. Начальнику Ковенского жандармского управления он направил соответствующий рапорт, в котором предлагал применить к подсудимым административные меры и не доводить дело до суда.
«Присовокупляю, — писал Иванов, — что обвиняемый дворянин Феликс Дзержинский как по своим взглядам и убеждениям, так и по своему поведению и характеру личность в будущем очень опасная, способная на все преступное.
Ныне он изобличается в ведении революционной пропаганды среди рабочих, в подстрекательстве к устройству стачек, забастовок среди ремесленников, ввиду чего на Дзержинского падает обвинение в принадлежности к тайному преступному сообществу, именующему себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», в социально-революционной пропаганде и в злоумышленном распространении противуправительственных сочинений, в возбуждении вражды между хозяевами и рабочими с целью вызвать их к бунту».
Рапорт полковника Иванова пошел
Десятого июня 1898 года Феликса Дзержинского вызвали в тюремную канцелярию и объявили ему высочайший указ.
Начальник тюрьмы приказал расписаться в подтверждение того, что Дзержинскому объявлено высочайшее повеление, и собственноручно заверил подпись арестанта.
Теперь оставалось ждать очередного этапа.
Ни сестре, ни тетке — никому из родных Феликс не писал о своем аресте. Зачем? К чему тревожить их прежде времени? Пусть хоть чуточку позже узнают о постигшем его несчастье, пусть поменьше волнений выпадет на их долю...
Только перед Новым годом, через полгода после ареста, написал сестре Альдоне. Теперь уже не было смысла молчать: жандармы несомненно разыскали и Софью Игнатьевну, и Альдону.
Это были первые письма к Альдоне — начало их переписки, которая продолжалась долгие годы.
Вот письмо, написанное в ковенской тюрьме.
«Дорогая Альдона! Спасибо, что написала мне...
Ты называешь меня «беднягой», — крепко ошибаешься. Правда, я не могу сказать про себя, что я доволен и счастлив, но это ничуть не потому, что я сижу в тюрьме. Я уверенно могу сказать, что я гораздо счастливее тех, кто на «воле» ведет бессмысленную жизнь. И если бы мне пришлось выбирать: тюрьма или жизнь на свободе без смысла, я избрал бы первое, иначе и существовать не стоило бы. Поэтому, хотя я и в тюрьме, но не унываю. Тюрьма тем хороша, что есть достаточно времени критически взглянуть на свое прошлое, а это принесет мне пользу... Тюрьма страшна лишь тем, кто слаб духом...
По всей вероятности, мне придется еще один годик здесь пробыть, так что твоим желаниям насчет 1898 года не придется осуществиться.
...Не воображай, что тюрьма невыносима... У меня есть книжки, я занимаюсь, изучаю немецкий язык и имею все необходимое даже в большем количестве, чем имел на воле...»
Дни проходили в томительном однообразии, в ожидании, когда опостылевшая замковая тюрьма в Ковно сменится дальней дорогой в ссылку. Но тюремщики, казалось, не торопились.
Осипа Олехновича отправили в виленскую тюрьму. Прощаясь, он сказал с обычной своей усмешкой:
— Ну вот, три года ссылки у меня в кармане... Посмотрим, что добавят в Вильно. От них жди всего, если пошли на такое...
Он шагнул к выходу, в дверях еще раз оглянулся. Обвел глазами тюремную камеру.
— Будь счастлив, Феликс, может, еще встретимся. До свидания!
Таким и остался он в памяти Феликса — невысокий, с рыжеватой бородкой, большим лбом и прищуренными, улыбающимися глазами, желающий ему счастья.
Но свидеться им довелось нескоро... Следы Олехновича затерялись в сибирской ссылке, на этапах, в пересыльных тюрьмах.