Феномен Табачковой
Шрифт:
Надень теплые носки.
Пол я вымою сама. И посуду тоже. А потом буду стирать. Что ты, мне это совсем не трудно. Для тебя мне ничего не трудно. Ничего.
Очередь была не длинной, но медленной. Универмаг гудел ульем. Жужжали и щелкали кассы, потрескивала отмериваемая ткань, шаркали по цементированному полу сотни подошв, женский голос рекламировал по радио новые товары. Анна Матвеевна стояла и усмехалась: до чего дожила - одним барахлом башка забита. И сама себе возражала: ах ты, господи, что за ханжество! Всего-то пару недель заботится о том, чему иные отводят всю жизнь, и уже грызет себя. На долю ее поколения выпало столько аскетизма, неустроенности, что можно немного и понежиться. Глаза разбегаются от этой яркой сверкающей мозаики из пластмассы, тканей, блестящего никеля, воздушного
Предположение Аленушкина, что она улавливает обыкновенные человеческие голоса, не было для нее большой неожиданностью. Не раз хотела найти объяснение непонятному именно в этом, а не в болезненности воображения. Потому так серьезно и безоговорочно приняла совет Вениамина Сергеевича заняться убранством квартиры. Тут же был составлен и отпечатан на машинке список необходимых вещей.
Грустно на старости лет обзаводиться тем, что есть даже у молодоженов. Но винить некого - Сашенька все оставлял, сама закапризничала. Ничего, вещи вернутся к ней, но как бы омоложенными, с фирменными знаками последних моделей. Не заставлять же квартиру барахлом.
Располагала она приличной суммой. Во всяком случае, достаточной для того, чтобы приобрести намеченное. К вырученным в комиссионке деньгам присоединились также стыдливо поделенные со сберкнижки.
С неудовольствием прислушивалась она к нарастающему желанию немедленно взяться за дело.
Вскоре все завертелось каруселью. Никогда и не подозревала, что можно с такой энергией заботиться не о муже, сыновьях или о ком-то из друзей, а о себе, Никогда для этого не было ни желания, ни времени. Теперь же дарила себе подарок за подарком, и это оказалось довольно приятным занятием.
С такой тщательностью продуманный было режим дня рухнул, уступив место навязчивой страсти как можно быстрей и лучше обставить свое жилье. Наскоро перекусив, прихватывала сумочку и, как на работу, отправлялась обследовать магазинные витрины.
Самое горячее участие в этой затее неожиданно приняла Черноморец. Казалось, прошлые коммерческие комбинации Зинаиды Яковлевны были всего лишь репетицией к нагрянувшему часу, она подхватила ее план с вдохновением поэта, которого долго мучил писательский зуд, но он не знал, о чем писать и вот наконец набрел на свою тему.
– Совершенно ни в чем не разбираешься, - удовлетворенно отмечала Черноморец, видя ее растерянность перед выбором, что купить.
– Если уж холодильник, то "ЗИЛ" последней марки, а не этот гроб с музыкой. Мебельные гарнитуры и наши симферопольцы наловчились делать прилично. А вот кухню советую польскую. Не высматривай, нет ее здесь, но могу устроить. Холодильник же доставай сама.
Так они бродили из одного магазина в другой, и вскоре невзрачный шкаф с диваном, что купил Сашенька, был вытеснен гарнитуром безукоризненной полировки. Все остальное, вплоть до мелочей, тоже покупалось по принципу самое лучшее, самое новое, самое добротное.
Разрыв с Сашенькой был довольно свежим событием, и почти все их общие друзья, к кому она обращалась с той или иной просьбой, проявляли участие и сочувствие к ней.
После каждой новой покупки она закрывала глаза и с удовольствием находила, что голосов поубавилось. С появлением мебели исчезли те, которые создавали шумный хаотический фон. За ними постепенно пропали и четко слышимые. Лишь некоторые прорывались отдельными словами, как бы с трудом преодолевая преграду из тишины.
Смурая вначале горячо поддержала ее, но уже на третий день стала считать эту затею глупой, недостойной солидной женщины. При этом так нехорошо посматривала, так подозрительно поводила своими кустистыми бровями-щеточками, будто все-таки сомневалась в ее здравом смысле.
Могучая спина стоящей впереди женщины наклонялась то влево, то вправо, и Анну Матвеевну качало, как на корабле, Ноги гудели, подкашивались от усталости. Было многолюдно, и ее то и дело цепляли локтями и сумками.
Чтобы как-то отвлечься от болей в суставах - вероятно, опять к дождю, стала разглядывать продавщицу. И не в первый раз подивилась тому, как не похожи нынешние продавцы на тех, какие были еще лет пятнадцать назад. Все эти девочки с крупными мужскими часами, в наимоднейших свитерах, брюках и париках, с голубыми и золотистыми тенями на веках, будто сошли с обложек журналов мод и с экранов. Сфера обслуживания нынче явно престижная отрасль, и это замечательно. Но никогда она еще не чувствовала себя так неуютно и старо, как в последнее время, когда особенно часто приходилось иметь дело с этими современными девчонками. Спору нет, многие из них любезны, но сколько раз, когда она подходила к прилавку, ей портили настроение раскрашенные по инопланетному глаза, во взглядах которых так ясно читалось: "Чего тебе надобно, старче?" И как изменялись, какой вежливой предупредительностью вспыхивали эти же глаза перед каким-нибудь гигантом спортивного сложения. Нет, смешно требовать от них такого же восторга по отношению к себе. Но зачем ей восторг! Было бы просто уважение, а то ведь так часто приходится стоять и ждать, когда будут пересказаны все вечерние и утренние новости, когда, наконец, соизволят заметить тебя, уже изнуренную от ожидания! Хорошо, если при этом не скажут что-нибудь резкое.
И сейчас, приближаясь к продавщице, высокой, грудастой девушке, отметила властную величавость, с какой та хозяйничала за рабочим местом. Чем быстрей продвигалась очередь, тем большая оторопь охватывала Табачкову при взгляде на огромные лиловые ресницы.
Тревога была не напрасной. Едва прилавок оказался рядом, Анна Матвеевна почувствовала себя страшно измочаленной и не в силах была что-либо внятно сказать.
– Не в театр пришли, - будто встряхнула ее за шиворот владелица тканного царства.
Табачкова глубоко вздохнула и уже было открыла рот, как девушка не выдержала ее медлительности и отчеканила:
– Следующий!
– Да как же... Я ведь столько...
– растерялась Анна Матвеевна.
– Обслужите женщину!
– послышалось из очереди.
– Некогда мне, бабуля, вами любоваться, - едва сдерживая раздражение, ответила продавщица.
– Шесть метров нейлона и двенадцать портьерного!
– почти выкрикнула Табачкова.
Девушка удивленно открыла рот, усмехнулась. Моргнув лиловыми ресницами - каждая сантиметра в полтора, - взмахнула нейлоном, надрезала ткань ножницами и рванула ее ногтями, длинными, ярко-красными, в золотистую крапинку. То же проделала и с портьерным материалом.
Сунув рулон под мышку, Анна Матвеевна заспешила на улицу. С трудом спустилась со второго этажа, прислонилась к стене и немного постояла, стараясь унять сердцебиение. В глазах вновь мелькнули крылья птицы... Сделала несколько глубоких вдохов-выдохов и медленно побрела к троллейбусной остановке.
Дома сразу легла на диван. Некоторое время лежала не двигаясь. Однако боль в ногах не утихала, а пульсировала еще тяжелей, выворачивая суставы, растягивая вены.
Она заплакала. С трудом встала, проглотила таблетку анальгина. Запарила в ведре шалфей, села на стул и опустила ноги в воду Немного полегчало, но на душе было по-прежнему скверно. Вот так свалится однажды, и воды некому поднести будет. Думала ли о такой старости? Все жалела Смурую, что та одинока и в случае чего некому присмотреть за ней. А оно вон как обернулось - бегает Мила, почти как в молодости, и горя не знает. А тут ни семьи, ни здоровья...