Феномен
Шрифт:
— Иван Кузьмич.
— Ты вот что, Иван Кузьмич, не шибко-то доверяй моим словам. Не огорчайся, говорю! Это я до двух часов такой злющий да вредный, а там мы с тобой, глядишь, сообразим чего-нибудь и возвеселимся. Каждый на свой манер. А то, что ты со мной разговорился вот так… за милую душу, не побрезговал, как с брательником, — это хорошо. Это великое чудо, скажу я тебе! Н-нда-а. Только у нас в Расеюшке способно оно получиться среди людей различной категории, с разных, так сказать, етажей жизненных. Совесть уцелела, вот чудо. Настроению хана, а совесть в порядке. И выходит: без причины унывать изволите, товарищ директор… Иван Кузьмич, дорогой!
Старик,
— Не пойму: то ли болею, то ли так и надо. К врачам уже не хожу: без пользы. Прихватит потуже — побреюсь, белье переодену и лягу. Ждать результата. Меня тогда и Мишаня не беспокоит: тоже ждет. Оклемаюсь, шляпу на башку и — в народ. Вот что, директор, можно я тебя Кузьмичом нынче звать буду? На время твоих гастролей?
— Зовите, ради бога. Но почему «гастроли»? Может, я окончательно решил…
— Стоп! Приставить ногу. Не надо… Хитрить, говорю, не стоит. Замнем для ясности. Неизвестно, что с нами через пару секунд стрясется: может, земля под ногами треснет, а может, ворона на голову брызнет. Только по моим приметам — все у тебя наладится, Кузьмич. И с работой, и с женкой, и с зтим самым «интересом» жизненным, н-да. Ну, посклизнулся, зашатало тебя на ровном месте. С кем не бывает. На любой работе человеком быть не возбраняется. Хоть вширь живи, хоть вглубь, в корень. А ты-то все ввысь норовишь, вона какой вымахал! Не человек — восклицательный знак! А то… влюбись чуток. Лучшее средство. Для пацанки этой, в розовых штанах, извини, Кузьмич, ты уже стар, засмеют. Найди себе что-нибудь с перцем, перебродившее, хмельное!
— Поэт Есенин сказал: «Кто сгорел, того не подожжешь».
— Это поэт Есенин сказал, имел право, потому что действительно сгорел. А ты — вот он, как огурчик.
— Не стоит про это… У меня жена хорошая еще, Поликарпыч.
— А я и не сболтнул бы про «это», кабы сам ты про ваши разные комнаты не поведал. Ты лучше вот на какой вопрос ответь мне, Кузьмич, дорогой: для чего я тебе, такому еще справному, крепкому да чистому, спонадобился нынче? Неужто заметил мои фокусы со шляпой протянутой? Учти, это я специально для тебя циркачил. Разозлил ты меня своим видом архитектурным! Будто памятник ходячий, мунумент, одним словом. Вот я и протянул, шляпу-то. Дай, думаю, понаблюдаю, как эта фигура каменная на мой жест прореагирует? И еще — тайное соображение имелось: а вдруг признает? Ка собраниях я хоть и не сиживал в президиумах, однако в зале бывал, и все больше в первом ряду усаживали, с почетом. Потому как грудь у меня красивая, ветеранская. И нога не гнется: шарниры заржавели.
— Сколько же вам лет, Георгий Поликарпыч?
— А все уже шейсят пять, н-да…
— С двадцать первого? Говорят, будто ваши погодки — из сотни один с войны домой вернулись.
— Не знаю, не считал. А ежели по сторонам оглянуться — и то правда: не больно-то много насобирается таких, как я. На весь Мшинск, почитай, одна такая старая шляпа имеетца, из довоенного велюра. Я почему ее не сымаю-то? А чтобы прозвище сохранялось: кличка мне такая — Шляпа — среди веселого народу. А на вопросик мой так и не ответили, Иван Кузьмич, дорогой.
— Понравились вы мне, Георгий Поликарпыч, вот и обратил на вас внимание. Может, все-таки вернетесь на фабрику? Подыщем вам местечко рабочее.
— Рабочее?
— Ну хотите — служебное. На вахту, к примеру? Чем не дело?
—
— Это не подачка, это предложение. Или вот цех с будущего года организуем на фабрике: из отходов производства разные там перчатки, кошельки, футляры, кепочки шить. В основном для трудоспособных пенсионеров и для надомниц промысел. А вообще-то, если начистоту, потянуло меня к вам другое, Георгий Поликарпович, а именно — ваши слова о моем отце.
— О твоем, говоришь отце? Это как же понимать? Кто он у тебя?
— Там, возле бочки пивной сказали вы что-то странное: «во имя отца твоего».
— Так это ж из молитвы! Стихи такие, для удобства речи сболтнул: «Во имя отца и сына и святого духа, аминь!»
— Да нет же, про моего отца! Вот ваши слова про него: «который наверняка на войне загинул».
— Ну и что? Сколько их загинуло?..
— А что, если в одном полку воевали, подумалось… Или хотя бы на одном направлении…
— А мы и воевали так-то, все на одном направлении: в направлении победы, чтобы с фашистами поквитаться. Не-ет, парень, не потому ты ко мне сюда, на эту лавочку, подсел, что воевали мы вместе с батькой твоим, а потому, что бог тебя миловал: совесть в тебе осталась, во почему!
— А хотите — откровенно?!
— Куда уж откровеннее… А ты — проще, парень. Без лукавого.
— Планочки наградные под пиджаком на вас увидел и обеспокоился. Прожгло меня чем-то изнутри; как же так, думаю, инвалид войны и… с протянутой рукой?! А потом думаю: случайно он так, или юродствует дядя? Вот если б он вывесил их, награды свои, прямо на пиджак — тогда спекуляция. А планочки, да еще под пиджаком, в порядке вещей, думаю. Даже если на бутылку не хватает.
— Ну, что тебе сказать, паренек? Про эти планочки. Не твое они дело, прежде всего, не твоей печали забота… А на бутылку всегда не хватает, н-да. Это ты правильно заметил. Тут уж хоть с планочками, хоть с Георгиевским крестом! Кто в нее, окаянную, погрузился, тому не всплыть. На кого она глянула зеленым оком, того и приворожила. Так и будешь в ее горлышко смотреть, будто в телескоп на звезды. Вот и причина, Кузьмич, дорогой. Вот она и разгадка: бутылка! В нее-то и запечатана вся моя биография. И плывет она себе по морю житейскому, покуда… покуда Мишаня-сынок не шарахнет ее о стенку!
— Зачем же так грустно?
— А затем, Кузьмич, что так оно и есть. Ты на своих гастролях находишься, я — на своих. Только твои завтра и кончатся, а про мои ничего не известно. Поскорей бы уж. Ты мне лучше вот про что скажи: губа у тебя распухши… рассажена кем?
— Рассажена. Одним боксером. Я его за границу не отпустил, в Бразилию. На чемпионат мира. Вот он и обиделся. А вы, Георгий Поликарпович, подумайте о моем предложении.
— Вахтером, что ли?
— А не все ли равно кем жить, лишь бы жить по-человечески.
— Вопче-то резонно. Однако хлопотно. Я — на вахту, а Мишаню куда девать?
— А Мишаню — в ЛТП. На лечение. Не маленький. Могу устроить. Напишете заявление: так, мол, и так, сын у меня алкоголик, нуждается в принудительном лечении.
— Это на Мишаню-то заявление? На больного, обгорелого? Сдурел никак, Кузьмич? Да Мишаня-то, он ведь хороший был. Да я ему что хошь прощу!
— Потому что — сын?
— Потому что — больней ему, нежли мне, вот почему! Мишане ведь сорока нету, тридцать восемь, а посмотри на него: ни волос, ни лица, ни ногтей на пальцах. И на такого — заявление?! Н-нда-а…