Фэнтези 2003
Шрифт:
Стрела вошла под левую лопатку и выглянула из груди. Да так и остановилась, замерла, увидев очередной лоскут ночи, врывающийся в дверной проем.
— Право... — прохрипел рубака, опускаясь на колени перед надвигающейся тьмой.
И тьма испугалась — но не отступила, а ринулась вперед, надеясь успеть — заткнуть глотку хрипящему, порвать, дотянувшись хотя бы кончиком лезвия, не дать вылететь словам... Без замаха, без страха самому напороться на клинок, что все еще сжимают руки смертельно раненного врага — всего себя, как стрелу, кидает вперед воин в рогатом шлеме — и не успевает.
— Право на месть... — захлебываясь собственной кровью, успевает выплюнуть умирающий.
И все, ничего не исправишь. Лезвие достигшего цели меча ломается о преграду с твердостью камня. Право на месть священно.
К утру все было кончено — и можно уходить.
— Он успел произнести просьбу о Праве?
— Да...
Оба воина в рогатых шлемах угрюмы, их лица сумрачны вопреки оторвавшемуся от окровавленного горизонта солнцу.
— Кто ж мог подумать... — вздыхает один. — Но, может, обойдется? Право-то оно право, но вдруг брехня все это про божественный дар?
— А ты видел его тело?
Все видели. Тупили клинки о камень, пытались расплавить глыбу в кузничном пламени, раздробить другими камнями... Все перепробовали. Бесполезно. Право на месть, данное богом, священно.
И кто-то им, наконец, воспользовался.
— Я останусь. Может, он удовольствуется одним мной? А то еще и остановлю его...
— Как знаешь.
Корабли с полумесяцами на носах и Карающей Дланью на черных парусах спешили прочь. Прочь от места, где их враг решился воспользоваться Правом.
Он прав по-своему. Он не думал о том, что будет потом, — Для него никакого потом уже не было. Он просто решился произнести слова — и успел.
— Может, он удовольствуется одним?
Меч лупит по каменной фигуре, высекая искры. Семь Искр — маленьких звездочек — складываются на миг все в ту
же Карающую Длань. От этого теперь никуда не деться, не скрыться — ни за морем, ни за небом. Только одна надежда:
— Может, он удовольствуется одним?
Воин в черном снимает шлем и доспех. Время у него есть. А потом...
— Может, он удовольствуется одним?..
Ожидание смерти хуже самой смерти — это всем известно. Наверняка то же можно сказать о мести и о ее ожидании.
Усидеть на месте воин смог только пару часов после отплытия кораблей с полумесяцами на носу, уносящих его товарищей по набегу. Да, конечно, с детства были тренировки, на которых неподвижность важнее скорости, а расслабление дается тяжелее любого усилия. Но в том-то и дело, что теперь не тренировка.
Ожидание мести.
И даже сама месть не сможет быть хуже.
Рогатый шлем, щит с семизвездьем Карающей Длани, вороненый доспех и черный на зависть ночи плащ аккуратно сложены в стороне, и тот, что был скрыт ими, теперь оказался совсем обычным человеком. Может, заметно бледнее, чем у местных жителей, кожа, может, чуть тоньше черты лица, чуть выше рост, чуть темнее волос — но ведь такой же точно человек. Даже говорит на том же языке.
А что говорит то ли с безмолвным каменным болваном, то ли с самим собой — ну, с кем не бывает?
— Ты пойми, — говорит он себе и каменному болвану напротив, в которого вперился взглядом, будто надеясь разглядеть, что же у того внутри, под непробиваемой твердью каменной кожи. — Ведь ничего против тебя и деревни твоей проклятой. Не вы, так другие. Но вышло так, что не другие, а вы. Князья спорят — на холопах шкуры трещат да головы летят. Мы оба с тобой холопы. Не ты, так я, но кто-то должен был умереть этой ночью. Но вышло так, что не я, а ты. Да, ты теперь в Праве — но прав ли ты? Подумай, болван ты каменный! — заорал вдруг, еще сильнее бледнея от злости, обладатель лежащего в стороне рогатого шлема, ударяя кулаком по недвижимо застывшей перед ним, так похожей на человека глыбе, рассекая кожу на костяшках, размазывая по непробиваемой маске свою кровь. — Ты умер! Ты не должен!..
Так же внезапно, как сорвался на крик, человек успокоился. Отошел в сторону, поднял меч, провел несколько выпадов, разрубил на части кинувшийся на него порыв ветра, несколькими взмахами завертев вихрь вокруг себя, заставив перемешанный с пеплом песок взвиться облаком и осесть снова.
— Я не пропущу тебя, — пообещал он, не оборачиваясь к каменному болвану. — Тебе ведь хватит одного меня? Жизнь за жизнь?
Словно услышав, глыба, похожая на человека, дрогнула — будто кто толкнул ее. А потом каменная маска треснула поперек уродливой щелью — там, где должен быть рот.
Злобная ухмылка, осыпающаяся каменной крошкой, была ответом на вопрос.
— Я в своем Праве, — прогудел каменный болван, разбрасывая в стороны мелкие и острые осколки своей неуязвимости.
Ожидание завершилось — а значит, хуже уже не будет. Бледнолицый не спеша обернулся.
Он узнал стоящего перед ним. Тот же самый рубака, положивший троих на пороге своего дома и встретивший его словами о Праве, — словно не у бога, а у врага своего просил о последней милости.
Из груди у него так же, как и ночью, струилась кровь, стекая с высунувшегося на палец наконечника стрелы. Стрелы? — удивился воин, разглядывая противника, но потом отогнал Г эти мысли — не до того теперь. А потом кровь остановилась, и пальцы вышедшего из каменного кокона человека извлекли ^ стрелу, бросив ее под ноги. Раны у него на груди не было.
— Я в своем Праве, — поднимая меч, произнес вышедший из камня.
— Ты просил о Праве не у бога — твои слова были обращены ко мне, — сказал бледнокожий, опуская клинок. — Используй свое Право — и уходи прочь.
Бывший Немхезом недобро усмехнулся — словно трещина вновь пересекла каменную маску. Короткий взмах — и через грудь бледнокожего тянется алая полоса.
— Тебе не страшно? — удивляется он, заметив, что противник даже не шелохнулся — словно и не было этой медленно расползающейся раны.
— Я уже знаком с ожиданием — мне ли бояться долгожданного? — ответил тот. И все-таки поднял меч. Это не было отчаяньем — это была плата мучительному, но завершившемуся
наконец ожиданию. Теперь, когда ждать больше нечего, оставалось только умереть. Может быть, он удовольствуется одним...
Клинки сталкивались, высекая искры друг из друга, кружились в удивительном танце — и мир замер на миг, глядя на них.
А потом бледнокожий, разрисованный жутким переплетением алых полос, опустился на колени и выпустил иззубренный страшными ударами меч. Взгляд его снова споткнулся о стрелу — ту самую, что вынул из своей груди вышедший из камня. Всего лишь стрела — но раненый никак не мог оторвать от нее глаз, будто не было ничего важнее этого куска дерева, украшенного оперением и наконечником из меди.