Фэнтези 2003
Шрифт:
— Гореть будешь, сатана, — пообещала баронесса, не хуже пленника оскаляясь и показывая когти. — Как дерево гореть будешь, дочерна сгоришь!..
— Молчи, — сказал барон. — Хватит нам говорить. Пусть теперь он говорит.
— Что вам от меня нужно? — процедил князь, обнажая клыки; боль разрасталась, проникая в самые кости.
— Хорошо. — Барон, благоухающий чесноком, наклонился к нему со свечой.
— Говори, что делать, чтобы дочка была здорова!
— Убейте меня, — шевельнулись губы над клыками. «Если тебя пытают несведущие в пыточном деле, признавайся сразу в том, что хочешь скрыть,
— Она выздоровеет, если ты умрешь?
— Попробуйте и узнаете, — чувствуя себя на верном пути, князь сумел усмехнуться. Маленькая удача как будто разжала жестокие тиски боли, телесные и душевные силы отчасти вернулись к нему. Теперь он заметил, что раскаленный ошейник в одном месте истончается и сходит на нет, что он, собственно, почти разорван. Это был шанс, который надлежало использовать с умом.
— Смеешься над нами, тварь, — говорила меж тем баронесса. — Скоро перестанешь смеяться, когда глаза твои поганые вытекут. Я за мое дитятко сама из тебя душу проклятую выну, вот этими руками! Говори правду!
— Отпустите меня.
— Хэ, — сказал барон. Девица за спиной у князя тоже испустила смешок и накрутила цепочку на палец.
— Больно... Не могу говорить... — Князь очень надеялся, что его лицо не выражает ничего, кроме предсмертного распада.
— Это не боль, бриллиантовый, это половина боли, — ласково проговорил барон. — Боль будет, когда я вот этот кошель над тобой развяжу... понимаешь? Ты уж потрудись себе же на пользу...
— Добро... я скажу... сейчас... — Князь пробормотал несколько невнятных слов: цыган, как и ожидалось, наклонился ниже, стараясь расслышать, и тут он рванулся — и разорванное монисто опрокинуло девчонку навзничь!
— А, чтоб ты сдох! — глухо вскрикнула она, имея в виду не столько вампира, сколько скаредного дарителя, подвесившего серебряные монетки на посеребренную медную цепочку. Барон захрипел, придушенный холодной рукой; женщины шарахнулись, но вторая рука князя Георгие оледенила их члены, заперла дыхание и крик заклятием дурного сна.
Бросив заклятие, князь вытащил из кармана платок и провел им по горлу, стирая ожоги и раны, — проклятая цепочка резанула, как тупой нож. Брезгливо осмотрел батистовый лоскут, уронил на пол и ободряюще улыбнулся своим обидчикам. Сине-багровому барону было уже все равно, зато обеих женщин так поразил ужас, что и заклятие, пожалуй, было излишним.
Ну вот, по крайней мере, голодным нынче ночью он не останется. Трое не в меру ловких цыган сами подписали себе приговор. Вожака с женой придется прикончить здесь, а девицу можно будет взять в замок... разгонять тоску.
Теперь он мог позволить себе и рассеянность, и некоторую задумчивость. Полуобнаженная женщина, такая же беспомощная и униженная, как если бы ее держали двое дюжих лакеев, — что, кстати, ей предстояло в самое ближайшее время, — справилась с ужасом, губы ее растягивала дерзкая усмешка. Странное дело, только теперь при взгляде на нее
пришло воспоминание, давнее, но необыкновенно отчетливое. Лет семьдесят тому назад. Сморщенные, темные ягоды бересклета, нанизанные, как бусины, на черную нитку. Девчонка лет двенадцати или четырнадцати...
Додумать до конца он не успел. Что-то было не так. Нет, баронесса по-прежнему корчилась на месте, открывая и закрывая рот. А вот девка опустила руки со стиснутыми кулаками и клонилась вперед, пытаясь шагнуть. Этого не могло быть, но это было. Барон держался за его руку, пытаясь освободиться от захвата, этого тоже не могло быть — но и это было... На князя накатила дурнота, прежде не испытанная.
Да нет же, нет — чеснок, серебро... они люди, живые, смертные!.. И тут его хлестнули по лицу будто огненной плетью.
Сухие черные ягоды на нитках, которыми украсила себя эта девка, были не бересклетом, а боярышником. Теперь князь убедился, что цыган не зря назвал боярышник третьим после осины и чеснока.
«Ав орде, на дикх!» — Сквозь боль и дурноту пробились слова. Их убогое наречие он научился неплохо понимать еще век назад — барон приказывал своим бабам не смотреть на него, князя. Разумно. Едва ли в эту минуту он являл собой подходящее зрелище для дам.
— Что с ним теперь будет?
— Сказано — он перестанет быть.
— Но мы только внуки.
— Отец наш был сыном.
— Чьим сыном? — простонал князь. С ним происходило что-то странное. Капли текли по шее. Кровь? Чья?.. Ладонь осталась чистой.
— Но если он помрет, — голос жены барона отвратительно вонзался в уши, — что будет с дочей?
— Не знаю. Может, правда, что надо его убить?
— А если нет?
— Он не умрет. — Это сказала сестрица, ее гортанный детский голос. — Я дам ему кровь.
— Стой, дурная!
— Отстань.
Теплые пальцы — он чувствовал их тепло — толкнули его в щеку, коснулись губ: шершавая ладошка, запястье... кровь, много крови. Но первый же глоток отозвался судорогой во всем теле.
— Что, дед? — Голос исполнен дрожи, будто дунули в пустой кувшин. — Худо? Ничего, потерпи.
Все трое засмеялись.
— Да ладно ли?..
— Ничего. Он больше не мулло.
Князь снова оскалил зубы, пытаясь напряжением мышц унять судороги — безуспешно.
Он никогда не придавал значения их суевериям. Просвещенный дворянин XIX столетия (а князь был превосходно знаком и с французской наукой, и с немецкой философией — долгими зимними ночами у него только и было занятий, что чтение) может ли всерьез принимать предания темного дикого народа, который поклоняется луне, наковальне, детородному члену и дурацкому многоглавому котопсу?! Как у холопов князя, как у любого народа, были и у цыган предания о кровососущих мертвецах, что получаются, само собой, из неправильно похороненных покойников. Как и у любого народа, на сотни глупых выдумок приходилась горстка бесспорных истин, каковые барон только что вкратце изложил князю. Не упомянул лишь одну маленькую подробность, которой не было в преданиях других народов.