Феромон
Шрифт:
– Ну, а твой Ривер, - бросается на мою защиту отец.
– Он же вообще голубой, а ты додумалась - сватаешь его единственной дочери.
– Что значит, голубой?
– впивается в него злым ядовитым взглядом мама.
– То и значит, что заднеприводный. Другой ориентации. В меньшинстве...
– не жалеет отец эпитетов, отвечая ей столь же едко.
А мне-то казалось, это противостояние будет забавным: отец - за Ханта, мама - за Ривера. Но то, какие непристойные синонимы находит отец, явно глумясь над Томом, мне почему-то обидно слышать. Конечно, он имеет право
– Папа, прекрати! Нет!
– бросаю я на стол салфетку.
– Он не гомик. И если учесть, что даже я с ним спала, то с женщинами у него всё в порядке.
Я поднимаюсь в гробовой тишине, воцарившейся в столовой.
– С Ривером?
– первой приходит в себя мама.
– Да. Скажу вам больше. Он был у меня первым, - прорывает меня. Конечно, не к добру. Конечно, всё из-за того, что мне больно было слышать про Айлин Соул. Но и они знатно постарались, чтобы подлить масла в этот огонь. Плевать. В конце концов, Ривер заслуживает большего уважения, чем ему отмеряли в этом доме.
– И пусть отношения у нас с ним долгие и сложные. Но они есть, до сих пор.
– Первым?
– отодвигает тарелку отец. А я-то думала ничто не может испортить ему аппетит.
– Значит, парашютный клуб... И весь этот Шекспир... Всё это было уже тогда?
– Да, пап. Но, знаешь, я не только ни о чём не жалею, мне даже приятно об этом вспоминать. Ведь он наполнил мою жизнь чем-то значительным, интересным, необычным. Событиями. Я была важна для него. И чувствовала себя исключительной. Он меня заметил, оценил, раскрыл и стал единственным, кто ни разу меня не унизил. Ни разу. Я благодарна ему за всё это. И мне не о чем сожалеть.
– А вот я сожалею, - встаёт отец и, глядя на меня, покачивает головой, словно не может поверить в то, что я сказала.
– Сожалею, что сразу этого не разглядел. Что отмахивался от своих подозрений. Доверял тебе. Верил во все эти дурацкие выдумки про совпадения. Про твою неуклюжесть. Про привычку попадать в неприятности. Всё же это не случайно, да? Тот пожар. И эта авария на мосту. И что там ещё было?
– Под ними обрушилось здание, - великодушно подсказывает мама.
– Так это всё действительно устроил он?
– И прекрасно устроил, если вы не заметили, - под их осуждающими взглядами из чувства противоречия, а может, из чистого упрямства, но я встаю за Тома горой только сильнее.
– Я ни разу не пострадала. А если и получила какие-то незначительные повреждения, то только по собственной глупости.
– Что-то я не пойму, с чего ты так рьяно его защищаешь?
– выходит отец из-за стола и хлопает себя по карманам, разыскивая телефон.
– Может, он и не гомик, что мне совершенно фиолетово, но он ведь явно больной на всю голову, если всё это устраивал намеренно.
– Вот потому и защищаю, - зло задвигаю я за собой стул, - что никто не видит в нём самого главного: он потрясающий. Умный, интересный, талантливый, чуткий,
– перевожу я взгляд с отцовского лица, на пальцы, которыми он сосредоточенно тыкает в экран.
Он не отвечает и мне приходится повысить голос:
– Папа! Кому ты звонишь?
– Анна, это ты не понимаешь, - встаёт мама, когда отец бросает на меня взгляд, которым можно пытать, как калёным железом.
– Он опасен.
– Вы вообще меня слышите?
– я иду к отцу, чтобы получить свой чёртов ответ, но мама встаёт у меня на пути.
– Конечно, милая, - обращается она ко мне как к болезной и успокаивающе гладит по плечу.
– Я в ужасе от того, что ты только что рассказала. Я и представить себе не могла. Боже, - она прижимает руку к груди, - да мне плохо от одной мысли, что он мне нравился. Что я хотела выдать тебя за него замуж.
Отпустив меня, она тяжело опирается руками на стол, и, перебирая ими для поддержки, неловко садится на стул, словно с ней вот-вот случится сердечный приступ. Правда, такие приступы с ней случаются по пять раз на дню, особенно, когда она остро требует к себе внимания, поэтому никто из нас и не думает бросаться к ней на помощь.
Мама делает два больших глотка вина и обмахивается салфеткой.
Отец, наконец, дозванивается, кому хотел, и выходит, чтобы поговорить, так и не удостоив меня ответом.
А я стою посреди столовой, словно на поля боя. Единственная выжившая. Совсем одна.
И делать мне на этом пепелище понимания действительно нечего. Хотя могу, конечно, подбросить им ещё пороху: рассказать про Кору, про любвеобильность Дайсона, а ещё лучше - про феромон Ханта. Но, боюсь, тогда собственные родители упекут меня в психушку.
Поеду лучше к Дэвиду. Может, хоть он мне объяснит, что во мне за изъян, раз я притягиваю одних уродов. И ведь умудряюсь не просто найти в них хорошее, но ещё и любить.
60. Анна
А в этом районе дождя словно и не было. Сухо. Тепло, даже душно. Преодолев длинную лестницу входа с облегчением погружаюсь в прохладу коридоров большого научного института.
Порог священного алтаря Дэвида Подески - обставленной по всем канонам и последнему слову современной техники лаборатории - пересекаю без страха и даже с энтузиазмом.
Дэвид понравился мне с первого взгляда. Прежде всего, умом. Своей целеустремлённостью и вовлеченностью в работу, но в то же время - эрудицией и широтой мышления. А ещё - длинными спутанными кучеряшками, которые сегодня он стянул в благородный хвост, и улыбкой, что придаёт его лицу воистину одухотворённое выражение.
Сегодня он мне нравится ещё больше. Он не смущается и не суетится в моём присутствии. И хотя мне неловко сдавать некоторые мазки, Дэйв в этом участия не принимает. А поэтому, пройдя все формальности, я обхожу стол, где он возится с полученными пробирками, и отправляюсь осматривать его лабораторию.