Фестиваль
Шрифт:
– Ну что, ты будешь, наконец, говорить?
– процедил бугай, приподняв его голову за подбородок. Лейтенант тяжело дышал, видимо устав, и у него изо рта воняло гнилым дерьмом.
Еле шевеля губами, Василий сообщил ему об этом.
Красномордый дернулся, но все-таки сдержался и отошел к столу.
Третий день повторялась одна и та же картина. Василия выводили из камеры на допрос, он требовал адвоката, Литвинова, или ни худой конец, Архипова, его до полусмерти избивали и ничего не добившись, обливали водой
Красномордый втиснулся за стол и открыл папку.
– Ты можешь молчать до потери сознания, - сообщил он, улыбаясь.
– Но, хочешь ты, или нет, ты замочил мянеджера, Якова Семеновича.
– Он помолчал и еще шире улыбнулся. Такая детская милая улыбочка.
– Старушка, кстати, тоже на твоей совести. Помнишь ее?
Василий смотрел на его довольную красную рожу и молчал. Абсолютно любое слово, что он скажет, пойдет против него. Об этом он занял так же хорошо, как и о том, что продержать они его могут до следующего рождения Христа.
– Ты сделал все очень хорошо, до тебе не повезло, тебя видели возле квартиры, да и отпечатки твои остались...
– он осторожно вытащил несколько скрепленных между собой исписанных листов.
– Ну? Чистосердечное признание? Давай это подпишем, - он подал знак и Василия подтащили к столу, - и, возможно, что тебя еще оправдают. В крайнем случае, условно...
– он уговаривал таким тоном, каким прапорщик уговаривает сделать первый прыжок с парашютом.
Неожиданно лейтенант резко поднялся, схватил Василия за волосы и изо всех сил ударил лицом об стол.
– Сука!!!
– заорал он.
– Подписывай!! Все равно подпишешь, куда ты денешься!! И не такие кололись, фраер чертов!
Василий почувствовал, что нос сместился в сторону, а лицо стало каким-то плоским и мягким. Нестерпимой болью полоснуло в мозг.
Охранники быстро подняли его и отвели чуть назад. Кровь залила лицо и крупными каплями стекала на рубашку. Василий с удовольствием, на какое только еще был способен, отметил, что и листы перепачкались кровью. Заметил это и лейтенант.
– Черт!...- он выругался грязным площадным матом, даже здесь он оказывался ни на что не способным. Ругаться толково он не умел.
– Перепишешь, - прошепелявил Василий.
– Уведите, - заорал красномордый, дрожа от ярости. Камера показалась ему родным домом. Размером три на два метра, с маленьким зарешетчатым окошком под потолком, она явно располагалась ниже уровня земли. Сочившийся сверху свет выделял только казенный потолок и верхнюю часть стен. То, что находилось ниже, пребывало в постоянном мраке.
В левом углу располагались нары. Дверь выглядела холодной и неприступной. Из-за нее не доносилось ни звука.
Непонятно где капала вода. Ее мелодичный звук напоминал о весеннем дожде.
Василий потрогал лицо и моментально отдернул руку - на нем не было ни одного живого места. Почки пульсировали обжигающей болью, словно их долбили отбойным молотком. Иногда боль затихала и тогда все тело странно немело, а зубы принимались отстукивать чечетку. В такие минуты он об- хватывал голову руками и представлял, что падает в огромную черную бездну.
Хуже всего было состояние неведения. На пятый день Василий сбился со счета и уже не пытался узнать, какой на дворе день.
Через некоторое время избиения прекратились и жизнь вроде бы совсем замерла. Через определенные промежутки времени в камеру приносили еду, состоящую в основном, из луковой похлебки. Никто с ним не разговаривал, допросы кончились. Когда он спрашивал у конвойного, в чем дело, тот неизменно отвечал, что идет следствие.
Постепенно Василий оклемался. Раны на лице зажили. От нечего делать, он целыми днями, пока сквозь окно проникал хоть малейший отблеск света, занимался физическими упражнениями. Сначала кружилась голова и ломило спину, но он очень скоро наверстал потерянную форму.
Когда наступала ночь, Василий блаженно вытягивался на нарах и думал об этом деле, вспоминая мельчайшие детали. Чем дольше это происходило, тем больше он убеждался, что может просидеть здесь, пока снаружи все благополучно не закончится. Потом его выпустят, как никому ни нужного свидетеля.
Дни текли незаметно. Хмурый охранник не делал никаких попыток заговорить, точно был немым. Лицо его оставалось неподвижным и бесстрастным как у крупье во время проигрыша казино.
Глава 30.
Отрывисто прозвенел звонок и Таня с явной неохотой встала с мягкого кресла и нашла открывать дверь. "Кто бы это мог быть?" - подумала она. За окном еще было светло, хотя стрелки часов уже перешагнули за девять вечера.
Она посмотрела в глазок. Там стоял Рома, так сказать, ее бой-френд. Видеть его сейчас она хотела меньше всего на свете. Он услышал шаги и нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Пришлось открывать.
– Ты одна?
– тут же спросил Рома, заходя в прихожую и обшаривая все вокруг глазами.
– Да, - ответила она, невольно делая шаг назад.
– Ну, тогда привет. Зайти то можно?
Не дожидаясь ответа, он снял туфли, прошел в комнату и плюхнулся на диван. Таня заметила, что он был пьян.
Она знала его уже почти год и как-то привыкла к нему. Уж лучше синица в руках, - думала она.
– Как никак, а все-таки целый год.
Рома был высокий, спортивного телосложения, длинные черные волосы и выразительные карие глаза. Дон Жуан, - сказала бы про него мало-мальски знающая жизнь женщина. Таня не могла с этим согласиться. "Он не бросает меня, значит, я ему нужна."
Таня ничего не знала о его прошлых связях и чем они обычно заканчивались. Она принимала Марвелон и этим невольно удерживала его.