Филарет – Патриарх Московский 2
Шрифт:
Фёдор вогнал царю две иглы в «точки сна» и, с облегчением выдохнув, улёгся на свою лежанку из шкур и мгновенно уснул.
Они с Ченслером сговорились на пяти тысячах золотых фунтах сейчас и ещё на пяти через полгода. За это, кроме снабжения британцев секретной информацией, Фёдор обещал агентам Ченслера оперативное прикрытие и обеспечение специальными маскировочными средствами, как то: одеждой, париками и бородами, местами переодевания и «явочными квартирами» для тайных встреч переговоров. Причём к этому пришёл сам Ченслер, узнав, что фёдоровская «контора» шьёт специальную одежду и изготовляет парики.
Дженкинсон, потеряв пять тысяч, сначала приуныл, но потом, прикинув, что и на оставшееся золото он в Персии купит столько пряностей, что окупит затраты в десять раз и вернёт, взятые в Англии кредиты, успокоился. Ещё больше он обрадовался, когда узнал, что Фёдор может поменять его серебряные монеты на золотые, по курсу один к десяти. В Англии можно было бы поменять серебро один к пяти, но где была та Англия? Но даже это золото должно было окупиться с лихвой. А за серебро в Индии пряности не продавали.
Про «своё» золото Фёдор царю, конечно же, ничего не сказал, не опасаясь, что Дженкинсон расскажет об этом кому бы то ни было. Да и вообще, Дженкинсон прямо в кабаке «растворился в воздухе», обретя новые документы на имя Карла Гольштейна, а вышеупомянутый «Карл» прямо из кабака поехал в сопровождении Даньки в Немецкую слободу готовиться к персидскому путешествию в составе русской купеческой экспедиции.
Митрополит Макарий рассматривал стоящую перед ним странную масляную лампу. Её странность заключалась не только в том, что светила она во много раз ярче лампады, но и сложной конструкцией, состоящей из металлических трубок, цилиндрическо-трубчатого фитиля и трубчатым стеклом, закрывавшем пламя. На внешнем контуре бронзовой лампады шла выгравированная надпись: «Сделано в Александровских государственных мастерских Царя Ивана Васильевича» и стоял герб в виде двуглавого орла. К самой лампе трубкой присоединялась цилиндрическая емкость с запасом масла.
— Чудны дела твои, Господи! — проговорил Макарий. — Такой лампой и путь освещать куда как сподручнее! Держи за эту трубу, в которой масло, и неси. Что скажешь Дионисий?
Старший дьякон-огненник[3] нахмурился.
— Чудна лампа, господарь, но не в традициях церкви она. Огонь заперт стеклом, а значит землёй. Не может земля победить огонь. Сие — лжа. Огонь правит землёй, а не наоборот.
— Где же оно закрывает?! Оно оберегает и защищает от сильного ветра и воды! — воскликнул митрополит. — А ветер вот здесь проходит и ещё сильнее раздувает огонь. Не знаю, не знаю… По мне, так сия лампа — гармония есть. Гармония всех стихий во славу Бога-огня и света Христа несотворённого. Пророку Моисею сам Бог-Творец указал, что в храмах должны гореть светильники. А сколько случаев было, когда от сквозняка пламя гасло? А сие — нехороший знак для людишек всё ещё в приметы верующих. А некоторые специально чихают, чтобы огонь лампады в храме задуть. От сих дурных людишек такое стекло защитит огонь веры православной.
— Тогда надо бы пристроить такое стекло на наши светильники, да и всё.
— Правильно говоришь, Дионисий. Наши светильники переделаем по образу и подобию сих, но для того испрошу позволения государева. Клеймо на них стоит царское. Ладно, что ты не видишь в том измены чина.
— Ты был убедителен, господарь, — улыбнулся старший огненник. — Всё течёт, всё меняется. Ранее с пламенниками[4] ходили, потом с масляными светильниками — лампадами, кои, кстати, весьма сходны с сей лампой были. У них в носу тоже отверстия делали, чтобы пламя горело лучше. А вот стекла такого тогда не делали.
— Вот и ладно, — довольно потёр руки митрополит.
Утром проснувшись, Фёдор вынул иглы из государева тела и разбудил Ивана Васильевича. Кликнув слуг умывать и одевать царя, Фёдор поклонился в сторону постели — царь лишь махнул на него рукой — и вышел. Ему надо было «принять ванну и выпить чашечку кофе». Конь, уже осёдланный, нетерпеливо бил копытом, а потому вынес Фёдора с царского двора, сразу перейдя на галоп, ставя задние и передние ноги попеременно по две сразу, и поднимая копытами снежную пыль.
У себя в «немецкой» усадьбе он прошёл в охраняемую половину, распоясался и прошёл в помывочную, одновременно выполнявшую функцию прачечной, сбросил не менянную двое суток одежду и встал под струи тёплой воды. Понюхав присланное Гольштейном земляничное мыло, Фёдор удовлетворённо хмыкнул и натёр им плоскую мочалку, сплетённую из лыка и обшитую по краям тряпичной лентой. Пальцы удобно взялись за длинные верёвочные петельки на дальних краях мочалки и спина ощутила блаженство от мягкого мыльного почёсывания.
Корыто, в котором стоял Фёдор, быстро наполнилось водой и он, «плюнув» на её «чистоту», уселся.
— «Ванна, так ванна», — подумал Попаданец. — «Кофе у нас тоже имеется».
Как не странно, но за остаток ночи он выспался, а дел на день он запланировал изрядно, поэтому ванна и кружка кофе ему требовались обязательно. Не было сахара, но и с мёдом кофе получался неплохой.
После «помойки», как называли обработку тела водой и мылом московиты, Фёдор переоделся в точно такую же одежду, что была на нём надысь[5], нацепил тонкий меч и, свистнув конным стрельцам, снова вернулся в Москву. Сегодняшний рабочий день Фёдора начинался с «перехвата» в доме отца, как называли сейчас утренний завтрак. Никита Романович ещё вчера послал слугу в кабак, где, он знал, Фёдор ежевечерне изымал казну и пригласил сына «поснедать» после утренней церковной службы.
Фёдора много раз звали на семейный «завтрак», но он то того ловко избегал оного, ибо ни в чём не был уверен. Положение рядом с царём было шатким. Особенно после смерти царицы Анастасии. Ивана Васильевича «мотало» из стороны в сторону, что и доказала их с Фёдором стычка в беседке, а потому гарантировать и обещать родственникам устойчивое положение Фёдор не мог.
Сейчас же его положение на время стабилизировалось. Царь глядел на Фёдора испуганно и заискивающе, слушал его бредни о конце света и втором пришествии Христа, и о том, как жить дальше с вниманием и почтением. О лучшем времени для семейного совета грех было и мечтать, а то, что это был он, Фёдор не сомневался.
Фёдор к завтраку не опоздал. Народ только начал выходить из храмов после утренней службы и в отчий двор Фёдор въехал вслед за дядькой Данилой. Они поздоровались, обнявшись, и вместе поднялись по лестнице.
— Ты, смотрю, не только меня пригласил, — не сдержав усмешку, спросил Фёдор. — Даже пирогов напекли. Значит перекус основательный будет. Мне иван-чая горячего. Есть?
— Есть, есть, Федюня, проходи, омойся.
Отец вел себя слегка заискивающе не только перед сыном, но и перед родственниками, коих собралось в его доме изрядное количество. Это уже возвышало и его, и его сына, но Никите Романовичу лишь недавно присвоили чин окольничего с минимальным окладом в двадцать рублей, с функцией помощника, или как сейчас говорили, «товарища», управляющего царским дворцом Данилы Романовича, и поэтому он робел.