Философия и религия Ф.М. Достоевского
Шрифт:
Достоевский никогда не закрывает глаза на гpeхи, порочность и варварство русского народа. Он не преувеличивает положительные черты, затушевывая отрицательные, а как великий и прозорливый различатель духов точно выделяет их и отделяет одни от других. Он особенно подчеркивает, что русский человек из простонародья под корой наносного варварства сохранил красоту своего духовного образа, сохранил ее, имея в качестве идеала таких святых, как Сергий Радонежский, Феодосий Печерский, Тихон Задонский и другие, которые спасали его, которые пронзали и заполняли его душу непреходящим простодушием и добротой, искренностью и широтой, и все это в самом привлекательном гармоничном соединении [547] . Кроме того, в народной душе глубоко укоренено и горячее чувство личной всегреховности, которое вырастает в непрерывный подвиг покаяния и в христоустремленное созидание себя по образу Христа [548] . Все, о чем народ страстно воздыхает, — всю истину, правду и спасение, — он находит в Православии, а потому ничего иного ему и не нужно [549] .
547
Дневник писателя. Т. X. С. 51.
548
Там же. Т. IX. С. 206 — 209,178–179. См. также: Т. ХI. С. 256–269.
549
Там же. т. IX. С. 240. T. X. С. 313.
Против таких идей Достоевского протестовала по–западнически сформированная и настроенная русская интеллигенция. Этот протест особенно сильно проявился у Градовского, подвергшего
550
Letters of F. M. Dostojevsky. P. 238.
Это исповедание веры Достоевского имеет определяющее значение для оценки его понимания Европы и России. Поэтому мы подробнее остановимся на нем. Во–первых, Градовский утверждает, что «…всякий русский человек, пожелавший сделаться просвещенным, непременно получит это просвещение из западноевропейского источника, за полнейшим отсутствием источников русских» [551] . «Позвольте же спросить, — говорит Достоевский, — что вы под ним разумеете: науки Запада, полезные знания, ремесла или просвещение духовное? Первое, то есть науки и ремесла, действительно не должны нас миновать, и уходить нам от них действительно некуда, да и незачем. Согласен тоже вполне, что неоткуда и получить их, кроме как из западноевропейских источников, за что хвала Европе и благодарность наша ей вечная. Но ведь под просвещением я разумею (думаю, что и никто не может разуметь иначе) — то, что буквально уже выражается в самом слове «просвещение», то есть свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу жизни. Если так, то позвольте вам заметить, что такое просвещение нам нечего черпать из западноевропейских источников за полнейшим присутствием (а не отсутствием) источников русских» [552] .
551
Дневник писателя. T. XI. С. 472.
552
Там же. С. 473.
«Я утверждаю, — продолжает Достоевский, — что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христова не знает, и проповедей ему не говорят, — но это возражение пустое: всё знает, всё то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса [553] . Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей. Повторял и сам пел эти молитвы еще в лесах, спасаясь от врагов своих [554] .<…>Господи, Владыко живота моего — а в этой молитве вся суть христианства [555] , весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть. Знает тоже он наизусть многие из житий святых, пересказывает и слушает их с умилением. Главная же школа христианства, которую прошел он, это — века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных за всю историю, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся, оставался лишь с одним Христом Утешителем, Которого и принял тогда в свою душу навеки и Который за то спас от отчаяния его душу! Впрочем, что же я вам это всё говорю? Неужто я вас убедить хочу? Слова мои покажутся вам, конечно, младенческими, почти неприличными. Но повторяю в третий раз: не для вас пишу. Да и тема эта важная, о ней надо особо и много еще сказать, и буду говорить, пока держу перо в руках, а теперь выражу мою мысль лишь в основном положении: если наш народ просвещен уже давно, приняв в свою суть Христа и Его учение, то вместе с Ним, с Христом, уж конечно, принял и истияное [556] просвещение» [557] .
553
В 1873 г. Достоевский писал: «Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно так, но Христа он знает и носит Его в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как возможно истинное представление Христа без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о Нем существует вполне. Оно передается из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по–своему, то есть до страдания» (Дневник писателя. Т. IX, С. 209). — «…Хоть народ наш и не знает молитв, но суть христианства, но дух и правда его сохранились и укрепились в нем так, как, может быть, ни в одном из народов мира сего, несмотря даже на пороки его. Впрочем, атеист или равнодушный в деле веры русский европеец и не понимает веры иначе как в виде формалистики и ханжества. В народе же они не видят ничего подобного ханжеству, а потому и заключают, что он в вере ничего не смыслит, молится, когда ему надо, доске, а в сущности равнодушен, и дух его убит формалистикою. Духа христианского они в нем не приметили вовсе, может быть, и потому еще, что сами этот дух давно уже потеряли, да и не знаюг, где он находится, где он веет» (Там же. Т. XI. С. 78). «Знает же народ Христа Бога своего<.„>хоть и не учился в школе<~>слыхивал об этом Боге–Христе своем от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у тробов их молится. Поверьте, что в этом смысле даже самые темные слои народа нашего образованны гораздо больше, чем вы в культурном вашем неведении об них предполагаете, а может быть, даже образованнее и вас самих, хоть вы и учились катехизису» (Дневник писателя. Т. X. С. 142).
554
«...В Батыево нашествие еще, может быть, пел: Господи Сил, с нами буди! — и тогда-то, может быть, и заучил этот гимн, потому что, кроме Христа, у него тогда ничего не оставалось, а в нем, в этом гимне, уже в одном вся правда Христова. И что в том, что народу мало читают проповедей, а дьячки бормочут неразборчиво, — самое колоссальное обвинение на нашу Церковь, придуманное либералами, вместе с неудобством церковнославянского языка, будто бы непонятного простолюдину...» (Там же.)
555
Курсив Достоевского.
556
Курсив Достоевского.
557
Там же. С. 473 — 474. — В одном письме, отвечая некоей матери на вопрос, как ей воспитывать ребенка, Достоевский говорит: «Вашему ребенку восемь лет; познакомьте его с Евангелием, учите верить в Бога, это самое православное воспитание. Это sine qua non, по–другому Вы не сможете из своего сына сделать тонкое человеческое существо, в лучшем случае это будет мученик, в худшем — бездушный, летаргический «успех», что еще более печально. Верьте мне, Вы не сможете никогда, нигде, ни в чем найти что-то лучше, нежели Спаситель» (Letters of F. M. Dostojevsky. Р. 224).
Достоевский обоснованно утверждает, что знает народную душу и что христианство русского народа есть, «и. должно остаться навсегда» [558] , самою главною и жизненною основой просвещения его. «.. Л видел народ наш, — говорит Достоевский, — и знаю его, жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним и сам «к злодеям причтен выл» [559] , работал с ним настоящей мозольной работой, в то время когда другие,«умывавшие руки в крови», либеральничая и подхихикивая над народом, решали на лекциях и в отделении журнальных фельетонов, что народ наш «образа зверинаго и печати его». Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала»» [560] .
558
Курсив Достоевского.
559
Аллюзия
560
Там же. С. 475. Нет сомнения, что Достоевский лучше, чем кто бы то ни было из русских писателей, знает русский народ, знает его отрицательные черты, зная и положительные. Он, так сказать, нашел стиль в русской душе. Для него существуют «…два народные типа, в высшей степени изображающие нам весь русский народ в его целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем (и, заметьте, всегда почти временное и проходящее, являющееся как бы каким-то наваждением). Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и — в частных случаях, но весьма нередких — броситься в нее как ошалелому вниз головой. Это потребность отрицания в человеке, иногда самом неотрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем. Особенно поражает та торопливость, стремительность, с которою русский человек спешит иногда заявить себя, в иные характерные минуты своей или народной жизни, заявить себя в хорошем или в поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть — тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога. Иной добрейший человек как-то вдруг может сделаться омерзительным безобразником и преступником, — стоит только попасть ему в этот вихрь, роковой для нас круговорот судорожного и моментального самоотрицания и саморазрушения, так свойственный русскому народному характеру в иные роковые минуты его жизни. Но зато с такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно, когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановления и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва — порыва отрицания и саморазрушения» (Дневник писателя. Т. ЕХ. С. 205 — 206).
Он признает, что есть в народе зверство и грех, но что в нем есть неоспоримо то, что он, в своем целом, «…никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: «Я сделал неправду». Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и правда будет восполнена. Грех есть смрад, и смрад пройдет, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело преходящее, а Христос вечен. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа — Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал всякое общее, всенародное дело свое всегда по–христиански» [561] .
561
Там же. С. 476.
«…В народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой красоты и силы…» «А у вас-то у самих, господа русские просвещенные европейцы, много праведников? Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Христа ставите?» [562] — спрашивает Достоевский. «Для меня это всё аксиомы, — продолжает он, — и, уж конечно, я не перестану их разъяснять и доказывать, пока только буду писать и говорить» [563] .
562
Там же.
563
Там же. С. 477.
Далее в своем исповедании веры Достоевский развивает мысль о том, что общественные и гражданские идеи и идеалы могут, могли и в будущем смогут существовать настолько, насколько они органически сопрягаются с нравственными идеями и идеалами. «Чем соедините вы людей для достижения ваших гражданских целей, если нет у вас основы в первоначальной великой идее нравственной? А нравственные идеи только одни: все основаны на идее личного абсолютного самосовершенствования впереди, в идеале, ибо оно несет в себе всё, все стремления, все жажды, а стало быть, из него же исходят и все ваши гражданские идеалы» [564] . Нравственная идея тем сильна и велика, тем и объединяет людей в крепчайший союз, что она не измеряется немедленной пользой, а устремляет людей к будущему, к целям вековечным, к радости абсолютной [565] . «Общественные идеалы» Достоевский с убеждением и радостью душевной считает «непременно исходящими из Христа и личного самосовершенствования» [566] .
564
Там же. С. 491. Ср.: «…Гражданские идеалы всегда прямо и органически связаны с идеалами нравственными, а главное то, что несомненно из них только одних и выходят» (Там же. С. 493).
565
Там же. С. 491.
566
Там же. С. 496. «Кстати, — продолжает Достоевский, — вспомните: что такое и чем таким стремилась быть древняя христианская Церковь? Началась она сейчас же после Христа, всего с нескольких человек, и тотчас, чуть не в первые дни после Христа, устремилась отыскивать свою «гражданскую формулу», всю основанную на нравственной надежде утоления духа по началам личного самосовершенствования. Начались христианские общины — церкви, затем быстро начала созидаться новая, неслыханная дотоле национальность — всебратская, всечеловеческая, в форме общей вселенской Церкви. Но она была гонима, идеал созидался под землею, а над ним, поверх земли тоже созидалось огромное здание, громадный муравейник — древняя Римская империя, тоже являвшаяся как бы идеалом и исходом нравственных стремлений всего древнего мира: являлся человекобог, империя сама воплощалась как религиозная идея, дающая в себе и собою исход всем нравственным стремлениям древнего мира. Но муравейник не заключился, он был подкопан Церковью. Произошло столкновение двух самых противоположных идей, которые только могли существовать на земле: человекобог встретил Богочеловека, Аполлон Бельведерский — Христа. Явился компромисс: империя приняла Христианство, а Церковь — римское право и государство. Малая часть Церкви ушла в пустыню и стала продолжать прежнюю работу: явились опять христианские общины, потом монастыри — всё только лишь пробы, даже до наших дней. Оставшаяся же огромная часть Церкви разделилась впоследствии, как известно, на две половины. В западной половине государство одолело наконец Церковь совершенно. Церковь уничтожилась и перевоплотилась уже окончательно в государство. Явилось папство — продолжение древней Римской империи в новом воплощении. В восточной же половине государство было покорено и разрушено мечом Магомета, и остался лишь Христос, уже отделенный от государства.<…>Пока народ наш хоть только носитель Христа, на Него Одного и надеется» {Там же. С. 497 — 498).
А что же произойдет с Россией, которая трудными, подвижническими путями грядет к своей всечеловеческой цели? «…Россию спасет Господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его» [567] . «Народ верит по–нашему, — говорит старец Зосима, — а неверующий деятель у нас в России ничего не сделает, даже будь он искренен сердцем и умом гениален. Это помните. Народ встретит атеиста и поборет его, и станет единая Православная Русь. Берегите же народ<…>ибо сей народ — богоносец» [568] .
567
Братья Карамазовы. С. 364.
568
Там же. С. 364.
Ну а если случится, что в огромное тело России войдет евангельский легион — что тогда? Тогда, твердо верит Достоевский, повторится великое чудо Христово, то чудо, описание которого Достоевский взял в качестве эпиграфа к своему роману «Бесы» и сделал его центром этого произведения, цитируя его на странице 630: Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее; и пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисуса, одетого и в здравом уме; и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся (Лк. 8: 32–36).