Философия случая
Шрифт:
Притом замечу, что жажда инвариантного, больше того, абсолютного проявляется всеми реализуемыми (благо это просто!) способами:
a) В моду вошло, чтобы оба пола выглядели одинаково. Здесь речь идет о ликвидации ролей, хотя и определенных биологически, но подчеркиваемых спомощью культурных различий. Между тем обнаженный мужчина больше похож на обнаженную женщину, чем рыцарь в доспехах – на даму в кринолине, или чем джентльмен во фраке на леди в бальном туалете и т.д. Стиль «унисекс» подчеркивается сверх того беспечностью и небрежностью одежды, которая может быть то нейтральной, то эксцентричной и странной. Потому что – как это обычно бывает в случаях семантической экспрессивности – общая тенденция может доходить до колебания между противоположными смыслами, иначе говоря, типовыми оппозициями, которые в моде былых времен отчетливо разделялись. Например, взаимозаменимы скрываниеодеждой и подчеркиваниеодеждой особенностей пола, таких, как грудь или бедра. Небрежности в одежде может противостоять индивидуализированная до странности элегантность (крайняя – благодаря этой преувеличенности). Биологически, правда, тело пока еще не уродуют и не деформируют, как это
b) Стремление к «атавистской регрессии» проявляется также в ношении длинных волос, уподобляющих вид обоих полов «первобытному» (ведь в пещерную эпоху не было парикмахерских) и в неупотреблении косметических средств, то есть в «остентивной естественности тела». Причем речь все время идет о моде, следовательно, об актах поведении, которые надо будет сразу изменить, как только их экспрессивные эффекты совсем поблекнут. (О роли, какую также и в этой сфере играют рыночные механизмы, мы еще будем говорить.) Одной из версий субкультурно интегрированного регрессивного эскапизма являются также различные «утопии на данный момент» – например, утопии сельского типа (коммуны, хиппи, «дети-цветы»), мистико-сектантские утопии, наркотические; утопии «детей без родителей и учителей» – а это уже восстание против воспитания как дома, так и в школе или университете. Этот последний момент социологи, даже выдающиеся, трактовали как пролог к культурному возрождению (greening) Америки. Поистине озадачивает, когда так говорят эксперты одновременно в педагогике и исторической антропологии, потому что отсюда уже недалеко до мнения столь же нелепого, как и вредного: якобы самое хорошее и прекрасное, что человек может себе пожелать, это полное освобождение от культуры, от ее «оков и уз».
Впрочем, сегодня уже хорошо известно, как коротка жизнь подобных предприятий и как фатальны их финалы. Особенно тяжело обычно складывались судьбы детей тех людей, которые поддались одной из этих утопий. Список групповых реакций наподобие уже названных можно сколь угодно долго продолжать, исходя из исчисления ценностей и норм. Надо только символически «оборачивать» каждую из них относительно простым приемом: если за ценность признается моногамия, надлежит практиковать swinging [92] ; если все ходят как-никак одетыми, надо бегать нагишом (streaking [93] ); если норма – опрятность, ходи неряшливым и грязным; если авторитеты окружены почтением, надо их всячески изводить и высмеивать; если кража осуждается, то надо воровать – не для обогащения, но чтобы нарушить запрет; если в качестве ценности выступает чья-то очень интимная тайна, то надо, наоборот, предать ее публичной огласке. Вот такими способами уничтожение ценности, кем-либо признаваемой, само становится ценностью.
92
беспорядочная жизнь; обмен половыми партнерами (англ., жарг.). – Примеч. пер.
93
англ. streak – бегать нагишом (в знак протеста против условностей). – Примеч. пер.
С. КОММЕРЧЕСКИЙ ОТБОР В КУЛЬТУРЕ, ИЛИ ШИЗОФРЕНИЯ РЫНКА
Каким образом в лоне старой культурной формации возникает новая? Динамика этого процесса напоминает видообразование в процессе эволюции. Стационарные культуры, будь то культуры доисторического или нового времени, – это как бы виды, находящиеся в устойчивом равновесии со средой. Естественный отбор действует на эти культуры как отбор стабилизирующий. При таком отборе всякое изменение в зародыше отсеивается или же удерживается в популяции на подпороговом уровне. Также если стационарная культура динамична и полна жизненных сил, высказываемые в ней предложения о переменах хотя и получают огласку, но как бы заранее обезвреживаются повсеместно и с полного согласия принятыми нормами. Рассмотрим на двух примерах, какое влияние предложения о переменах оказывают, вообще говоря, при сильной и слабой унификации социальных норм.
(1) Мысль о захвате власти силой может с одинаковым успехом прийти в голову генералу как английскому, так и угандийскому. Тем более нельзя утверждать, чтобы такая мысль вообще не промелькнула хоть на секунду в сознании какого-нибудь офицера в той и другой стране. Однако в Англии (до недавнего времени) такое посягательство было вообще «немыслимо»: королевскую семью охраняли не только стража и параграфы законов (такое есть всюду), но и общее убеждение в адекватностисуществующего положения вещей и в неадекватностиего изменения незаконным путем. В Уганде, как известно, стража и параграфы существуют, однако недостает означенного убеждения как константы коллективной памяти. (2) А если мы далее перейдем от вопросов убийства монархов к вопросам моды на одежду, то догадаемся, что если бы кто-то в девяностых годах XIX века или в начале XX века попробовал ввести для мужчин моду вместо галстуков и воротничка носить длинные косы с бантами, – тот не нашел бы ни последователей, ни сторонников, но прослыл бы помешанным. Но мы поймем также, что в наши дни предприниматель, который вложил бы сколько-то капитала и организационных способностей, чтобы ввести эту самую модуносить косы вместо галстуков, наверное, создал бы новый рынок сбыта для своего продукта, так что неизвестен был бы только объем, в котором эта инновация прижилась бы. Может быть, она вышла бы из моды так же быстро, как вышел костюм topless. Но может быть и то, что эта инновация лавинообразно пошла бы в свет.
Как известно, кроме генов, реализующих определенные признаки организмов, в хромосомах присутствуют также гены- депрессоры, которые тормозят активность других генов. Мы не знаем, что в точности в культуре соответствует этим тормозящим генам, но несомненно, что такие механизмы в ней существуют и могут подвергаться функциональному ослаблению или усилению. Социологам известно, что даже наилучшие реформы принятых
Снятый запрет – это не только снятый запрет, но и побуждение к уничтожению других запретов. В свете таких наблюдений особенно важным представляется уже упомянутое мнение, что сопротивление, оказываемое культурой прогрессу, само является частью этого прогресса. Допустим, что предложения перемен в области нравов, уголовного права, изящных искусств, экономики, идеологии и т.д. становятся чрезвычайно частыми, а разнонаправленность и одновременность всех этих предложений делает тщетными попытки устойчивых решений по поводу их отбора. В этом случае никакой прогресс, кроме чисто технического, невозможен, так как любое предложение какого-либо новшества будет угашено противоположным предложением. Соответственно культура, в ста тысячах точек которой одновременно возникают эмбрионы ценностей, именно потому, что она стала областью роста во всех направлениях, не может успешно развиваться ни в одном конкретном направлении и постепенно уподобляется энергично растущей ткани злокачественного новообразования.
Вездесущий рынок является по отношению к современной культуре усилительным аппаратом. Современные предприниматели столь либеральны, что готовы продавать веревки даже тем, кто хочет их на этих веревках вешать. Идеология покупателей товара интересна для предпринимателей в той мере, в какой для клопов, пьющих кровь людей, интересны политические убеждения этих людей. Современный издатель публикует литературу, призывающую к революции, просто потому, что эти публикации приносят ему прибыль. Он издаст памфлет, разоблачающий порочность его ориентированных на прибыль инициатив, и еще будет этим гордиться. Любую вновь появляющуюся в субкультуре манеру он поддержит экстренными необходимыми для нее статьями, а убедившись в легкости внедрения этой манеры, посодействует дальнейшему расшатыванию субкультуры, лишь бы это открыло перед ним новые рынки сбыта. Если старики захотят одеваться в молодежную одежду, он их именно так и переоденет. Если будет спрос на орудия пыток, он выбросит в продажу богатый выбор этого товара. Эта направленность на то, чтобы нажить капитал, по основной тенденции та же, что была раньше; но сейчас она приобретает новые свойства. Она становится одновременно усилителем и ликвидатором всякой мутации в культуре.
Становится усилителем, потому что помогает (в лице заинтересованного в деле мецената) популяризовать все нововведения; поддерживать производственным опытом изобретательность проектировщиков и таким образом устранять барьеры на пути новшеств, будь то в сфере моды на одежду, в области парикмахерского дела или сексуальных услуг.
Становится ликвидатором, потому что своим вмешательством во все и вся уничтожает в зародыше всякую аутентичность. Потому что, по правде говоря, трудно поверить в подлинные бунтарские настроения молодых технофобов-революционеров, которые, сидя в чиновничьих креслах с фабрики X и прихлебывая напитки фирмы Y, записывают сочиненную компьютером музыку на стереомагнитофоны фирмы Z. При таком подходе, по-видимому, удовлетворяющем интересы всех, капитал фактически играет роль некоего Анти-Мидаса, уничтожающего ценность всего, к чему прикоснется. Интенсифицируя каждую инновацию, он превращает голоса, которые, может быть, сами по себе и звучали бы чисто, в один хоровой рев.
Возникла мода на домашние персональные компьютеры. Людей, которые не очень-то знают, что с ними делать, убеждают в том, что эти компьютеры необходимы. Однако ведь и рынок не есть нечто полностью пассивное. Он не дает собою произвольным образомманипулировать, но проходит через периоды ажиотажа и спада, то замирая, то вспыхивая. Так, компьютерные игры, по-видимому, уже наскучили потребителю. Культура при данном положении вещей продолжает давать ростки творческих начинаний, но эти ростки с самого начала приобретают форму товаров. Прежде чем им удается окрепнуть, они уже покрыты лаком рекламы. Поддерживая своим производством все на свете, капитал питает также и шизофрению, хотя правда и то, что изначально она создана не им. Проблемы, беспокоящие мир, это в конечном счете комплекс непрерывных столкновений между ценностями, имеющими различное происхождение. Так, социалистическое правительство колеблется между Сциллой и Харибдой, если может сохранить рабочие места в оружейной промышленности, только передавая ее продукцию диктатурам. В то же время выясняется, что та «сеть безопасности», которую должно было гарантировать всем своим гражданам патерналистское «государство благосостояния», накладывает на трудящихся непосильное бремя – в той мере, в какой растет безработица. Может быть, напор всемирных бедствий не ощущался бы так непрерывно и насильственно, если бы исполнились пророчества Маклюэна, причем исполнились именно гуманным, придуманным им самим способом: если бы весь мир по существу пошел по пути превращения в «глобальную деревню». Но пока что пророчество исполняется зловредным способом: мир можно сравнить с деревней только в том, что касается информационных связей и объема опасностей. В деревне все-таки невозможно, закрыв себе глаза и уши, самоизолироватьсяот соседских сплетен тут же за забором; трудно и по-настоящему спрятаться от злого соседа. Теперь же весь мир с помощью электромагнитных волн и ядерных бомб превратился в некую деревню, из которой никуда невозможно убежать, но весьма трудно и помочь тем, кто погибает в крайней нужде. Это глобальное измерение, приданное реалиям культуры, представляет собой универсализм с обратным знаком, поскольку, похоже, мы все яснее узнаем о том, что нам угрожает, но не знаем, как с этим справиться.