Философский словарь
Шрифт:
Здравомыслие (Bon Sens)
Обыденный человеческий разум, не претендующий сколько-нибудь в качестве присущего всем людям свойства. Здравомыслие – это отношение человека к истине или, как говорит Декарт, «способность верно судить и отличать истинное от ложного».
Монтень шутливо отмечает, что здравомыслие есть такая вещь, которой все люди владеют в достатке, поскольку ни один из нас никогда не жалуется на его нехватку («Опыты», книга II, глава 17). Декарт на основании этого, и, возможно, не без иронии, приходит к выводу, что «здравомыслие есть вещь, распределенная справедливее всего», которая «от природы одинакова у всех людей» («Рассуждение о методе», I). Но подобный вывод выражает не только смешение здравомыслия с разумом, что Декарт делает намеренно, но и смешение универсальности как теоретического понятия с равенством как фактическим явлением. Все мы обладаем одним и тем же разумом, потому что другого не существует, но это ни в коем случае не служит доказательством того, что все мы обладаем им в равной или в достаточной мере.
Абсолютным разумом может быть только Бог. Здравомыслие как проявление чисто человеческого разума и отделяет нас от Бога и служит ему заменой.
Здравый Смысл (Sens Commun)
Устоявшаяся точка зрения на какой-либо предмет. Здравый смысл – это не столько способность к суждению, сколько легко доступный и признанный обществом результат этой способности, иначе говоря, комплекс очевидных мнений, спорить с которыми, по общему признанию, неразумно. Выражение «здравый смысл», когда-то, бесспорно, имевшее позитивное значение (см. «Словарь» Лаланда), в наше время все чаще выглядит немного подозрительным и употребляется в уничижительном смысле. Мы слишком хорошо научились не доверять очевидным истинам, и, если все вокруг выражают единодушное одобрение чему-то, в нас начинает шевелиться червячок сомнения. Это и есть проявление нашего здравого смысла.
Зло (Mal)
Мы не склонны дать Богу так дешево от нас отделаться. Зло – не просто отсутствие добра (Бог может терпеть его лишь по необходимости, с целью сотворения чего-то другого, кроме себя), но его противоположность. Так, страдание есть зло (а не просто отсутствие удовольствия) и одновременно модель любого построения. Ведь зло – это прежде всего то, что делается, а значит, Бог может остаться неповинным только в том случае, если его не существует.
Зло существует в положительном смысле слова, но, конечно, не потому, что является объективной или абсолютной реальностью (зло всегда субъективно), а потому, что для каждого субъекта являет собой первичный опыт. Чтобы понять, что такое страдание, совсем не обязательно прежде познать, что такое удовольствие. Напротив, представляется вполне правдоподобным, что именно добро вторично по отношению к злу, поскольку опыт столкновения со злом заставляет нас стремиться к его уничтожению и делает добро приятным. В этом вопросе непревзойденной простоты понимания достигает Эпикур. Отсутствие добра еще не зло; а вот добро – это и есть отсутствие зла.
Судя по всему, это так же верно по отношению ко всему человечеству, как и по отношению к отдельному индивидууму. Зло первично. А страх, наш отец, порождает в нас не только надежду, но и смелость.
Зло, как я уже говорил, есть прежде всего то, что совершает зло, следовательно, первичное и худшее из зол есть страдание. Худшее, но далеко не единственное. Вполне безболезненная и даже не лишенная приятности подлость все равно остается нравственным злом. Значит, дело не только в страдании. В чем же еще? «Мы желаем образовать идею человека, – пишет Спиноза, – которая служила бы для нас как бы образцом человеческой природы»; отсюда зло, или дурное (malum), есть то, что отдаляет нас от этого образца или мешает его воспроизвести («Этика», часть IV, Предисловие).
«Зло можно понимать метафизически, физически и морально, – указывает Лейбниц. – Метафизическое зло состоит в простом несовершенстве; физическое зло – в страдании, а моральное зло – в грехе» («Теодицея», часть I, 21). Что же из перечисленного подойдет для атеиста? Два первых определения остаются практически нетронутыми. Мало того, несовершенство мира и масштаб страданий служат нам лишним доводом не верить в Бога, и одним из самых сильных. «Если Бог есть, откуда зло? – вопрошает Лейбниц. – Если же его нет, откуда добро?» (Часть I, 20). Наибольшую опасность таит первый из этих вопросов. Во-первых, потому, что зло и сильнее добра, и дает знать о себе чаще; во-вторых, потому, что несовершенством и неопределенной мощью природы все же легче объяснить существование добра, чем бесконечным и благим всемогуществом Бога оправдать тот факт, что он терпит существование зла. Может быть, страдание дается нам в наказание? И является той ценой, какую мы платим за свою свободу, в том числе и свободу совершать ошибки? С этим трудно согласиться, потому что зло предшествует вине и даже человечеству (ведь животные тоже страдают). Уж лучше пойти на открытый бунт, вернее говоря, лучше простить Богу, что его не существует.
Но остается открытым вопрос о нравственном зле. Если мы отказываемся считать его грехом в религиозном смысле слова, т. е. оскорблением Бога или нарушением одной из его заповедей, то нам не остается ничего иного, кроме как согласиться с духом и буквой учения Спинозы и признать нравственным злом все то, что отдаляет нас от человеческого идеала или мешает его воспроизвести («Этика», часть IV, Предисловие; см. также Письма 19, 21 и 23 к Блайенбергу). Если и допустить, что, совершая зло, мы грешим, то это грех против человечности или против себя. Зло есть то, что мешает нам достичь полноты человечности в нормативном смысле слова, т. е. руководствоваться разумом, когда мы на это способны, и состраданием, когда одного разума не хватает. «Кто ни разумом, ни состраданием не склоняется к поданию помощи
Злобность (M'echancet'e)
Свойство быть злым или действовать так, будто являешься злым. Чаще всего злобность скрывает за собой самый обыкновенный эгоизм, и тот, кого называют злым, на самом деле просто дурной человек. Он творит зло не ради самого зла и даже не из удовольствия творить зло; он творит зло (другому) ради собственного блага, т. е. чинимое им зло есть не столько причина или объект, сколько условие. Злой человек – просто самый обыкновенный мерзавец. Если бы все истязатели были исключительно садистами, истязания не получили бы такого широкого распространения и бороться с ними было бы куда легче. Если бы зло творили только злые, добро очень скоро взяло бы над ним верх.
Злодей (Sc'el'eratesse)
Человек, который ведет себя как преступник или, чаще, как негодяй.
Злой (M'echant)
Злой человек – существо парадоксальное. Согласно традиционному определению, он якобы творит зло ради зла, что, однако, предполагает наличие в нем некой уже реализованной порочности (дурной или дьявольской натуры) и тем самым его извиняет. Если некто зол по самой своей сущности, а не в результате свободного выбора, он ни в чем не виноват; значит, он уже не дурной человек, а невинная жертва (собственной натуры или собственной биографии, неважно). И наоборот, чем еще объяснить, что он стал злым по собственному выбору, если не уже присутствовавшей в нем злобностью, каковая в свою очередь должна получить объяснение? Действительно, надо питать чрезвычайную злобу, чтобы захотеть стать злым. И мы снова возвращаемся к тому, с чего начали, – злобность есть испорченность натуры, за которую человек не несет ответственности, следовательно, злобность в своем фактическом проявлении аннулирует сама себя. Никто не становится злым ни по собственной воле (ибо, чтобы захотеть стать злым, надо им уже быть), ни против собственной воли (ибо невольная злобность перестает быть таковой). В этом полном смысле злой человек есть существо парадоксальное и невозможное. Дьявола, повторим вслед за Кантом, не существует; следовательно, злых людей нет, есть лишь дурные люди, т. е. негодяи.
Но гораздо употребительнее ослабленное значение слова «злой». Злым мы называем человека, творящего зло по собственной воле, но, конечно, не ради самого зла, а ради своего удовольствия (которое для него является благом). Это не обязательно садист (для которого чужое страдание чаще объект удовольствия, а не средство его достижения), но всегда – эгоист.
Впрочем, не всякий эгоист обязательно бывает злым (тогда мы все были бы злыми). Эгоист это тот, кто не делает другому всего того добра, которое должен бы делать; злой человек это тот, кто делает другому больше зла, чем это возможно. Эгоисту не хватает щедрости; злому – мягкости и сострадания. Конечно, в этом последнем смысле злые люди существуют. Но они остаются исключением: на свете гораздо меньше мерзавцев, чем трусов.
Злопамятность (Rancune)
Застарелая, прогоркшая от времени мстительность. Мы злимся на кого-то, кто причинил нам зло, и храним не только память об этом, но и вкус обиды – потому что не можем ответить тем же. Злопамятность это переживаемая в настоящем ненависть за причиненное в прошлом страдание. Содеянное зло долго остается злом.
Злопамятство (Ressentiment)
Гнев слабых. Употребление этого слова в философском контексте связано с Ницше, который называл злопамятство «воображаемой местью», с помощью которой рабы, лишенные возможности действовать, пытаются компенсировать свое реальное унижение, изобретая в рамках морали или религии фантастические кары своим угнетателям – варварам или аристократам, которые их угнетают, – это единственный способ одержать над ними верх. Этим чувством отмечено «восстание рабов в морали» («К генеалогии морали», рассмотрение I, 10), и оно же стало причиной, по которой евреи стали народом, возведшим злопамятство в ранг святыни (там же, 16). Злопамятство приводит к переоценке ценностей (то, что для хозяина, то есть аристократа, – «благо», для раба – «зло»), и Ницше делает попытку совершить еще одну такую переоценку. Парадокс истории, объясняет он, заключается в том, что победили слабые. Их было намного больше, они были гораздо хитрее, терпеливей и осторожней. Время, многочисленность и усталость работали на них. В частности, в Европе евреи в конце концов побеждали везде: в Греции, «с этим евреем Сократом» (а может, и с Платоном, обучавшимся у «египетских евреев») и в «иудаизированном Риме»; во время реформы Церкви «Иудея снова восторжествовала»; наконец, Иудея «еще раз одержала верх над классическим идеалом с Французской революцией: последнее политическое дворянство, существовавшее в Европе, дворянство XVII и XVIII французских столетий пало под ударами инстинктов злопамятства» (I, 16). Читать эти строки довольно неприятно (правда, я мог бы процитировать и другие, еще более хлесткие), однако эта неприязнь нисколько не мешает ясности понимания, что же такое злопамятство. Другое дело, что их чтение должно внушить нам определенную бдительность. Противоположностью, а точнее сказать – симметричным понятием злопамятства, является презрение – чувство ничуть не менее отвратительное. Злопамятство есть сила слабых; презрение – слабость сильных. Эти понятия полезны, эти чувства опасны. Противовесом тому и другому служит милосердие.