Философское мировоззрение Гёте
Шрифт:
Полярность —24 мая 1828 г., комментируя в беседе с канцлером фон Мюллером свой рапсодический отрывок «Природа», Гёте обмолвился необыкновенно важным признанием о двух маховых колесах всей природы, обозначив их понятиями полярность и нарастание.
Полярность — универсальная антиномика, лежащая в основании всех вещей. В принципе полярности заключен для Гёте первый шаг к самопознанию. Быть растянутым между «да» и «нет», точнее, зная в себе «да», осознать и «нет» и наоборот, ибо истина не в «да» и «нет», взятых порознь; взятые порознь, они культивируют половинчатость, нецельность, узость и, как таковые, ложны, даже если во внешнем выявлении они нацелены на благое. Древняя индийская притча рассказывает о юноше, возжелавшем стать учеником пути. «Умеешь ли ты лгать?», — спросил его учитель. «Конечно, нет», — ответил удивленный ученик. «Умеешь ли ты воровать?», — снова спросил его учитель. «Нет», — воскликнул юноша, краснея от недоумения. В третий раз спросил его учитель: «Умеешь ли ты убивать?» И в третий раз был дан ответ «нет»: разве посмел бы я обратиться к тебе, умей я все это? Ответ учителя: «Тогда иди и научись делать это, а научившись, не делай». Подтекст: осознай в себе другой полюс и расширься до него, ибо хоть ты и выглядишь благочестивым в этом своем выявлении, но смешна та благочестивость в ущербном высокомерии, опирающемся не на силу, а на импотенцию. В законе полярности, которого не дано избежать никому из людей, найдешь ты не истину свою, а проблему, ибо между двумя крайностями лежит не истина, а проблема. Послушаем снова Гете: «Я никогда не слышал о таком преступлении, которое я не мог бы совершить, и не знаю ни одного порока, на который не был бы способен» (он добавляет тут же:«кроме зависти», и это понятно: ибо кому из смертных
И вот радикальное прояснение загадки: из двух душевных полюсов обычно отдается предпочтение одному, т. е. человек, как правило, изживает себя в альтернативном настрое: «или-или» — так формулируется неистребимый предрассудок человеческого отношения к принципу полярности. Свет или тьма, тело или душа, дух или материя, небо или земля, добро или зло, — в конечном же итоге, отсечение, отказ от полноты и цельности, триумф узости в тяге к половинчатости, несовершенству, бессилию. «Положительный герой», князь Мышкин, альтернативно отрезавший себя от ночи в себе пустым дневным глазением в ландшафт с веранды швейцарского санатория, оказывается… «идиотом»(таково рикошетное прояснение и образа Дон-Кихота, еще одного «положительного героя» и еще одного «идиота», ставшего на долгое время идеалом для близорукой европейской душевности). Но Мышкин — «идиот» в аспекте альтернативного выбора; иначе говоря, он — «идиот» до встречи в себе с купчиком Рогожиным — другим полюсом своим. До и без Рогожина он — добр, положителен, благочестив, свят, быть может, но… но как «идиот». И обратно: без него темен и непробуден Рогожин в зверских потугах животной страсти. Растянутость обоих полюсов — поле действия романа; ложны, порознь взятые, оба полюса в своей претензии на альтернативность, ибо, альтернативно усеченные, они далеки не только от истины, но даже от проблемы. Принцип полярности знаменует всегда рождение и осознание проблемы. Без него не существует проблем.
Глубочайшая парадигма этого загадана в «Фаусте»; я коснусь в нескольких словах ее. Вы помните, конечно, заключительную (до финала) сцену трагедии, где ангельские воинства отвоевывают у Мефистофеля душу Фауста. Проследим, однако, обстоятельства, приведшие к этому. Фауст произносит последний свой монолог, последний именно в силу нарушения договора с Чертом: он останавливает мгновение и падает бездыханный.
Чудовищный парадокс школьно-литературной образованности заключается в неумении или нежелании видеть, что монолог этот, десятилетиями перепечатывающийся во всех хрестоматиях и считающийся кульминацией трагедии, при всей абстрактно-общей прекрасности своей конкретно играет на руку Черту, приводит к торжеству Отца Лжи. Но откуда ангелы? На этот вопрос наше альтернативное мышление находит моментальный ответ: то силы света и добра, не уступающие силам тьмы и зла душу, пережившую такую хрестоматийную кульминацию: Verweile doch! du bist so sch"on! Пусть так, но правдоподобному этому ответу мы предпочтем все-таки внимательное прочтение текста. Прочтите заново сцену борьбы за душу Фауста между ангелами и чертями. Черти ужасно трусят и желают поскорее бы улепетнуть, и это вполне понятно еще альтернативному мышлению: тьма оказывается бессильной перед светом. Но то черти, адская челядь; как же ведет себя при этом сам Князь Тьмы? Сначала он сопротивляется, потом влюбляется в поющих ангелов, наконец, признав поражение, отступает. Но одна оброненная им фраза катастрофически проблематизирует всю эту представляющуюся столь понятной сцену. «Это такие же черти, — говорит он своим перепуганным лемурам, указывая на ангелов, — только переодетые»(«Es sind auch Teufel, doch verkappt»). Это — не случайная обмолвка, не безответственный ляпсус; вы согласитесь, что в произведении, которое Гёте вынашивал в течение более, чем 60 лет, не может быть случайных обмолвок, и еще, надо полагать, вы согласитесь, что неуместно говорить об обмолвке там, где дело касается самого Черта [8] . Что же они значат, эти слова? Припомним снова сцену сделки Мефистофеля с Фаустом. Фауст проигрывает душу в тот момент, когда он захочет остановить мгновение. Он его останавливает. Кто же выигрывает душу? Вспомним: до сделки с Чертом был Пролог на небе, спор Мефистофеля с Господом Богом. Привычная альтернативная логика тотчас же подсказывает нам ответ: если проигрывает Черт, значит выигрывает Бог. Странно, однако, что выигрыш Бога получается там именно, где должен был выиграть Черт. Неужели же Мефистофель, скрепляя договор с Фаустом, не подозревал по глупости, что остановка мгновения, т. е. условие его выигрыша, может оказаться выигрышной для Бога? Послушаем снова: «Это — такие же черти, только переодетые». Очевидно, в дело вступил некто Другой, Второй, такой же, но переодетый. Остановить мгновение не значит совершить угодное Богу дело; в противном случае, повторяю, становится бессмысленной сама суть сделки, ибо выходит, что Сатана намеревался приобрести душу именно через вынуждение ее к богоугодному поступку. Остановить мгновение значит ввести в игру другой полюс, лишь внешне кажущийся прекрасным и светлым, а на деле оказывающийся тем же, но переодетым [9] . И пусть не возражают финалом: финал трагедии, как и Пролог, вневременен; здесь Фауст — уже не стремящийся, а достигший; здесь он — Доктор Марианус, знающий тайну гармонизации полярности; но между последней сценой трагедии и финалом — ненаписанный третий Фауст, загаданный на тысячелетие вперед мытарствующей европейской душе, изживающей покуда антиномию первого и второго Фауста, или двух душ его. Третий Фауст, мелькнувший некогда европейской душе в загадочной личности манихейского учителя Фаустуса, отвергнутого Августином («Contra Faustum») и вслед за ним цепенеющей западной мыслью, третий Фауст, задача которого сводится к гнозису двойственной природы зла и который на этот раз свершит себя отнюдь не в люциферически-восхищенном вожделении остановить мгновение(что, по сути дела, является не меньшим грехом, чем случай с Гретхен), но в динамическом равновесии между явным и переодетым злом, — этот Фауст еще предварит финал. Пока же путь к спасению лежит через последовательное осознание проблемы, метода и истины. Принцип полярности ознаменован выходом в зону проблематики. Субординация начал (или-или) сменяется их координацией (и-и); не плюс или минус, а плюс и минус, которые, подчеркивает Гёте,«оба требуют равных прав», и вот самый факт этого равноправия оказывается головокружительным. Бедному ламанчскому рыцарю приходится разрываться на части между прекрасной Дульсинеей и замызганной Альдонсой. Он должен это сделать, чтобы перестать быть посмешищем в глазах тех, кто опьянен, как и он, но иным напитком: напитком трезвости. Крайности натягиваются, как струна, готовая лопнуть или запеть. Из одного глаза выглядывает дьявол, из другого — ангел (переодетый!). Прерывается дыхание. Начинается проблема.
8
Гёте охотно цитировал следующие строки Байрона: «The Devil speaks truth much oftener than he's deemed, he has an ignorant audience» — «Черт говорит правду гораздо чаще, чем полагают, но у него невежественная аудитория».
9
Еще одно поразительное замечание Мефистофеля проливает свет на это обстоятельство: «Прекрасные дети, — говорит он ангелам, — скажите мне: не из рода ли вы Люцифера?» В оправдание читательской путаницы скажем: путался тут и сам Гёте, не сумевший до конца осмыслить им же провозглашенный принцип полярности в универсально-космическом плане смысле, в применении к верховным силам мироздания, и лишь художественно-интуитивным образом подглядевший эту тайну. О том, что в «Фаусте» действует не только мефистофельско-ариманическая полярность, но и люциферическая — две души Фауста! — впервые с исчерпывающей ясностью было сказано Рудольфом Штейнером в лекциях 1915–1916 гг.:Rudolf Steiner.Faust, der strebende Mensch. Bd. 1. Dornach, 1967.
Полярность — бездна, воспетая декадентами всех времен и стольких из них поглотившая.
Сознание не выдерживает чудовищной амплитуды раскачек, и манихейство, вытолкнутое в подсознание, мстит оттуда полнейшим неумением справиться с головокружением; остается зажмуриться и вслепую бить по струне, растянутой меж обоими полюсами; выявление полярности здесь шизофренично:
Взлечу я выше ели, И лбом о землю трах, Качай же, черт, качели, Все выше, выше… ах! (Ф. Сологуб)Но отказ от альтернативы, способствующий осознанию проблемы, приводит к требованию альтернативы, как скоро дело касается выработки метода. В ракурсе метода встает отвергнутое прежде или-или. Или бездна (с «бесовски-сладким чувством» Гоголя), или преодоление полярности. Бездна ведь не только парализует мысль, она ее и стимулирует. Я вспоминаю прекрасные слова Поля Валери о Леонардо да Винчи (они в полной мере приложимы к Гёте): «Его не страшила бездна. Бездна наводила его на мысль о мосте». Мост — метод, изводящий сознание из кромешного ада проблемы к солнечному блику истины. Этот метод Гёте обозначил символом нарастания.
Glеiсh sei Keiner dem Anderen; doch gleich sei Jeder dem H"ochsten.
Wie das zu machen? Es sei Jeder vollendet in sich [10] .
Но что значит быть совершенным? Ответ Гёте: достичь организованной полноты.
Полнота — мы видели уже — налицо в осознании принципа полярности, но это — хаотическая полнота, грозящая безумием и самоуничтожением. Стало быть, дело идет об организации ее. Проблема, возвестившая нам «что» пути самопознания, приводит нас к «как». Здесь и начинается метод.
10
Пусть никто не будет подобным дpугому; но каждый пусть уподобится высшему. Как это сделать? Да будет каждый совершенен в себе.
Первый вопрос: до конца ли осознана полярность? Знает ли человек предельные возможности обоих своих полюсов? Ответ отрицательный: раздвоенность осознана пока лишь как факт; она еще не испытана. Нарастание — испытание глубиной: факт осознания влечет за собою факт интенсификации; при этом оба полюса интенсифицируются последовательно и равномерно; открывается, что полнота не сводится к ним без остатка, ибо в противном случае интенсификация была бы невозможна. Интенсифицирует кто-то третий, и это есть прямое опытное узнание, переходящее постепенно в усиливающееся чувство контроля над обоими полюсами. Нарастание последних рассматривается теперь объективно, как бы со стороны; прежние стабильные представления и понятия плавятся по мере их углубления, и взору третьего предстает поразительно текучая жизнь, которую с точки зрения прежних переживаний лучше всего можно было бы обозначить как «море противоречий». Странные признания срываются здесь с уст Гёте — дразнящие головоломки на тему: «Что такое хорошо и что такое плохо». — «От природы, — говорит он, — мы не обладаем ни одним недостатком, который не мог бы стать добродетелью, и ни одной добродетелью, которая не смогла бы стать недостатком». И еще одно опасное свидетельство: «Культивируя наши добродетели, мы культивируем также и наши пороки». Следует, поэтому, остерегаться противопоставлять культу зла культ «переодетого» добра; добро и зло суть стабильные и неизменные единицы лишь на периферии сознания, не ведающего еще всех сюрпризов дифференциального исчисления, которое сознанию в процессе самосознания предстоит еще открыть. Нарастание полярности с математической достоверностью свидетельствует о, так сказать, «рокировках» крайностей; дифференциация изображает сплошную текучесть и взаимопереход состояний; теперь уже бессмысленно говорить о стабильно отрицательных и стабильно положительных величинах; стабильно теперь одно: их перетекание друг в друга.
Лучшее описание метода нарастания дано в «Учении о цвете». В основе этого учения лежит изначальная полярность света и тьмы. Цвет определяет Гёте как свет, модифицированный тьмой. Первичные цвета (первофеномены) суть желтый, ближайший к свету цвет, и синий, ближайший к тьме. Синий и желтый — две крайние точки, между которыми разыгрываются все таинства колорита. В их полярности заключена проблема цвета. Тогда в дело вступает метод: первичные цвета проходят испытание нарастания; они сгущаются и интенсифицируются. Желтый становится желто-красным, оранжевым, а синий — сине-красным, лиловым. В самой кульминации нарастания концы их соединяются и вспыхивает самый яркий и чистый красный цвет, пурпур, который, по словам Гёте. «частично актуально, частично потенциально содержит в себе все остальные цвета». Так, в гётевском смысле, достигается самый полный и самый совершенный цвет. Метод приводит к истине.
Я снова возвращаюсь к образу тысячегранника в движении.«Высший гений, — писал Гёте В. Гумбольдту за пять дней до смерти, — это тот, кто все впитывает в себя, все умеет усвоить, не нанося притом ни малейшего ущерба своему подлинному, основному назначению, тому, что называют характером, вернее, только таким путем способный возвысить его». Новый образ: море, в которое со всех сторон вливаются самые различные потоки (противоречия!), нисколько не загрязняя его. «Ein gewaltiger Nehmer» («страшный стяжатель»), — так характеризует Гёте Клопшток в письме к Гердеру. «Ум этого человека, — говорит о Гёте Эмерсон, — столь сильный растворитель, что прошлое и настоящее со всеми своими религиями, политикой и мировоззрениями пресуществляются в нем в прообразы и идеи». Полнота. Шиллер назвал ее эстетическим началом, преобразующим крайности чувственной необходимости и разумной необходимости в баланс свободы и воспитывающим их в стихии игры.«Все, что я могу, — признается Гёте, — я хочу делать, играя… Так играл я в своей юности, бессознательно; так я буду продолжать сознательно и всю мою жизнь». И еще одно признание. которое следует понимать в чисто шиллеровском смысле: «Я, собственно говоря, рожден для эстетического». Этот «совершеннейший эротик» сознательно культивирует в себе «любительство» (не в современном презрительном смысле слова, а в старом предпочтительном): «Главное, — говорит он в возрасте 60 лет, — ничего не делать профессионально; это мне претит». «Годы учения» вызрели в нем неоспоримой максимой: «Научиться можно только тому, что любишь, и чем глубже и полнее должно быть знание, тем сильнее, могучее и живее должна быть любовь». Но это и есть чистый принцип любительства: любить значит оставаться любителем; профессионал, увы, не есть любитель, и потому от него скрыта исконная цель его профессии; он овладевает рядом знаний, и на вопрос, для чего ему они, может в лучшем случае ограничиться прагматическим ответом. Ответ Гёте эпиграмматичен:
Was willst du, da von deiner Gesinnung Man dir nach ins Ewige sende? — Er geh"orte zu keiner Innung, Blieb Liebhaber bis ans Ende [11] .Мы зрим движущийся тысячегранник. Модификации граней не прекращаются ни на секунду. Вот проходят они перед нашим духовным взором: самые разнообразные, самые противоположные, порой кричаще противоречивые; в дивную гармонию впивается вдруг резкий диссонанс, нарушая на мгновение порядок и лад… Непонимание Гёте начнется с момента, если мы уступим нашептам соблазнителя и вознамеримся остановить какую-либо грань. Тогда начнется Гёте-идол: жуткий паноптикум двойников, распавшихся на бессвязные и в бессвязности этой никак не примиримые кадры. Один поразит нас деятельностью, другой — бездельем, третий запрется в уединении над созданием розенкрейцерской поэмы «Тайны», а четвертый, раскрасневшийся от вина, будет в то же время бить посуду в погребках (из «Поэзии и правды»). Ключ к пониманию тысячегранного Гёте не в блеске и нищете отдельных граней, а в ритмике и пластике их конфигураций. «Все действия, замечаемые нами в опыте, — говорит сам он, — какого бы рода они ни были, связаны между собою полной непрерывностью, переходя друг в друга… Все деятельности, от самой обыденной до самой величайшей, от кирпича, срывающегося с крыши, до сияющего духовного взора, который восходит перед тобой или от тебя исходит, составляют один ряд».
11
Что хочешь ты, чтобы из твоих убеждений было послано вслед за тобою в вечность? — Он не принадлежал ни к какой гильдии и до конца оставался любителем.