Фирма приключений. Научно-фантастический роман

Багряк Павел

— Так точно, на связи! — подтвердил оператор, все еще трясясь всем телом.

Дальнейший разговор с ним терял смысл. Убийцы Аль Почино в зале не было. Гард это отчетливо понял. Убийца сделал свое дело раньше, а теперь сидел дома перед экраном телевизора и пил кофе маленькими глотками, неслышно посмеиваясь. У Гарда не было ни малейших сомнений в том, что этим человеком является генерал Дорон, во всяком случае, идея и организация покушения на Аль Почино наверняка принадлежат ему.

Гадкое, омерзительное чувство охватило комиссара Гарда: чувство, родственное старческому бессилию, духовной и телесной немощи. Дэвид Гард заранее знал, что не избежит неприятностей. Знал, что нельзя до конца доверять ни Фрезу, ни Гауснеру,

как бы они ни демонстрировали своих союзнических чувств; коварства в каждом из них было больше, чем преданности, корысти и страха, больше, чем долга и смелости, а потому на любом этапе отношений эти типы могли и продать, и предать. Зло ищет в союзники только зло, а с добром расстается, как с лишней обузой. Еще задолго до пресс-конференции Гард понимал, что Дорон попытается каким-то способом помешать его общению с журналистами, — но чтобы с такой демонстрацией своих сил и возможностей?! Гарду было ясно, что генерал попытается убрать всех свидетелей обвинения — посягнет и на Рольфа Бейли, если тот вздумает открыть рот, и на Дину Ланн с ее женихом-президентом, если они ринутся в бой, и на Честера с Таратурой, если те окажут решительное сопротивление, не поддавшись на подкуп или шантаж, и даже на него самого, на комиссара Гарда, как уже посягнул однажды с помощью негодяя Хартона. Понимая все это, предвидя, комиссар полиции принял, кажется, все возможные меры предосторожности, но ничего не смог противопоставить своему всесильному врагу, хотя сам обладал, как он думал, немалым могуществом: властью, данной ему народом, правительством и государством. Увы, перед лицом мафии, получившей благословение того же правительства и того же государства, а потому действующей как хорошо смазанная машина, комиссар Гард оказался беспомощным и слабым, как мальчик перед зрелым мужчиной, как любитель-боксер перед профессионалом, как новичок перед мастером, как солдат-пехотинец перед танком. Эта машина способна перемалывать все живое и сопротивляющееся, выплевывая в конечном итоге то, что остается и что называют в миру честью и совестью, как пуговицы, потому что машина всегда существовала и будет существовать без этих качеств, что, собственно, и делает ее машиной — в отличие от человека.

— Аминь! — вслух произнес Гард, вставая. — Все! Достаточно! Все остаются здесь, в комнате. Я выйду в зал один, чтобы довести начатое до конца…

— Дэвид! — сказал, тоже вставая, Честер. — Это безумие!

Гард перебил его:

— Сядь и молчи! Я не могу позволить себе рисковать вашими жизнями, это так же ясно, как дважды два четыре. Слушайте трансляцию, если хотите, и… не беспокойтесь за меня. Сегодня больше не будет ни выстрелов, ни пуль. Меня убили иначе: отобрали вас, свидетелей обвинения… Я же для них безопасен, как безопасна змея, лишенная жала. Я все сказал, а вы извольте подчиниться, пока… пока я еще комиссар полиции!

— Но смысл?! — крикнул Фред Честер.

Гард долгим взглядом посмотрел на своего друга и, ничего не ответив, вышел из комнаты. Через несколько секунд он появился на сцене. Его встретила напряженная и явно сочувственная тишина. Сидевшие в зале журналисты словно поняли, что комиссар Гард сам себе устраивает публичное аутодафе. Он добровольно, находясь в полном здравии и при ясном уме, всходил на эшафот, предпочитая героический конец бесславному продолжению. В ситуации, в которой оказался комиссар Дэвид Гард, это была, вероятно, единственная возможность, вчистую проигрывая последний раунд борьбы, все же сделать попытку если не выиграть его, то уйти с честью.

И комиссар взял в руки микрофон…

ЭПИЛОГ

Три года спустя, в один из весенних дней, Фред Честер, сидя дома и разрисовывая фломастерами картинки для своего первенца, лежащего в кроватке, услышал телефонный звонок. По своему обыкновению он не прервал дело,

которым занимался, рассчитывая на то, что либо жена, выйдя из кухни, возьмет трубку, либо на том конце провода потеряют терпение. На сей раз, однако, и Линда почему-то не выходила, и неизвестный, домогавшийся Честера, проявлял настойчивость и терпение: то ли Фред был ему очень нужен, то ли он неплохо знал характер журналиста. И Честер в конце концов сдался.

— Алло! — сказал он. — Вас слушают.

— Ты делаешь успехи, — раздался знакомый до боли голос. — Когда-то выдерживал до десяти гудков, теперь пятнадцать! Тебе что, прибавили зарплату?

— Дэвид? Ты?!

— Что в этом удивительного? В газетах ведь не было некролога, посвященного моей скромной персоне, преждевременно угасшей в расцвете физических и творческих сил, как обычно сообщают даже о девяностолетних старцах… Скажи, Фред, ты все еще у Линды на привязи?

— В каком смысле, Дэвид? Вообще-то у нас сын, но я, как всегда, свободен.

— Поздравляю. Не прошло и трех лет, как ты превратился в настоящего мужчину. Говорю это к тому, что не прочь повидаться с тобою.

— Прекрасно, Дэвид! Где? Когда?

— Например, сегодня? И например, в том же «Бруте»?

— Не возражаю… Извини, одну секунду… Представь, это Дэвид Гард, дорогая! Никуда мы не собираемся, с чего ты взяла? Дэвид, ты меня слышишь? Линда передает тебе сердечный привет!

— Ей тоже.

— Тебе, дорогая, тоже… Дэвид, не созвать ли всю нашу компанию?

— Всю, к сожалению, не выйдет, уже не получится. Бедный Валери Шмерль!

— Да, его доконали печень и Матильда… Почему ты не был на похоронах?

— Поздно узнал. Из газеты. Ты был?

— Да, мы шли с Клодом и Карелом за гробом и говорили о том, что уже лупят по нашему квадрату. Невеселая тема. Рольфа, между прочим, тоже не было, но он прислал Матильде телеграмму соболезнования, а ты даже…

— Не сообразил, Фред. Наша извечная суета.

— Суета и дружба несовместимы, Дэвид. Где тебя носило все эти годы?

— Потом, Фред, потом. Так Рольфа, говоришь, не было?

— Мы не встречались с того самого дня, понял?

— Понял. Я тоже.

— Значит, в «Бруте» и одни?

— Одни.

— Примерно в восемь вечера?

— Лучше в шесть. Я хочу еще показать тебя одному человеку. Стоматологу.

— Меня?! Стоматологу?!

— Не пожалеешь, Фред. Отличный специалист!

— Но у меня не болят зубы!

— Увидишь его — заболят. Нет, я не шучу, у меня действительно к тебе дело, связанное со стоматологом.

— Я смогу заработать, надеюсь?

— Скорее потратиться, но не более чем на ужин.

— Ну и ну! Пардон, Дэвид, мой малыш что-то хочет… ага: передает тебе нежный поклон!

— Скорее мокрый, чем нежный… Сколько ему?

— Скоро три месяца. Вундеркинд! Весь в меня. Он будет играть ногами на пианино! И вот… уже… это… пардон, передает привет!

— Ты образцовый отец, Фред. Привет малышу от дедушки Дэвида. До вечера!

— До вечера!

В «Бруте» мало что изменилось за минувшие годы: те же колонны посередине зала, те же ажурные перегородки и «отдельные кабинеты», та же негромкая публика и тот же всепонимающий и ни во что не вмешивающийся Жорж Ньютон, то ли однофамилец, то ли потомок того, другого, бессмертного Ньютона (впрочем, какой же потомок? — у великого Ньютона не было детей…).

На этот раз друзья предпочли место в углу. Ничто не мешало их общению и разговору; ни тихая музыка в стиле «ретро», ни компания, мирно веселящаяся вокруг одной из колонн, ни даже одинокий подвыпивший чудак, несколько раз подходивший к ним от соседнего столика, чтобы позабавить идиотским вопросом, типа:

— Прошу прощения, господа, зачем растут пальмы в Крыму?

— В Крыму не растут пальмы, уважаемый.

— А если посадить?

— Зачем?

— Вот я и спрашиваю, господа: зачем?!