Фирма
Шрифт:
«Бойцы невидимого фронта», — говорил Борис Дмитриевич, когда речь заходила о сотрудниках «Норда». Люди видят внешнюю сторону события, а какие оно вызывает последствия и кто умудряется на этом заработать — для них тайна за семью замками.
— Что случилось? — повторил вопрос Митя.
— Случилось, — с интонацией Штирлица ответил Гольцман. — Максим не знал, смеяться или плакать…
— Какой Максим?
— Не читал?… Не знаешь ты, Матвеев, современной классики. Это из книжки одной. Митьковской. Но не важно. Короче говоря, Василек
— Как это — концы отдал?
— Кеды выставил. Умер, одним словом.
— Умер?
— Слушай, Митя, кончай дурачком прикидываться. Умер. Он же не бог. Он человек. А человек, бывает, умирает.
— Да, случается… А что с ним? Что произошло? Убили, что ли?
— Почему ты так подумал?
Гольцман прищурился и с интересом посмотрел на Матвеева.
— Ну… — Митя пожал плечами. — Ну, не знаю… Время такое. Да и сам он был парень заводной. И здоровый… И торчал вдобавок. Тут все одно к одному.
— Молодец!
— Кто?
— Ты. Не он же… Он уже теперь никто… Хотя, в общем… Время покажет.
— Что?
Лицо Гольцмана приобрело выражение, которое Митя очень не любил. Губы Бориса Дмитриевича сжались в тонкую синусоиду, глаза остановились. Раздражен был Борис Дмитриевич и в этом состоянии опасен для окружающих.
— Какой ты тупой, Митя…
— Извините.
— Да ладно. Горбатого могила исправит. Слушай сюда. Мы, то есть «Норд», занимаемся теперь Васильком. Быстро дуй к его жене. Все расскажи.
— Что?!
Митя вскочил со стула и заходил по кабинету.
— Что — «расскажи»?! Почему я? Что я знаю? Нет… Не-ет!
— Да! Ты сейчас, милый мой, поедешь. И не говори, что у тебя тачка сломана.
— Я и не говорю…
— Чудненько. Сгорел он по пьяни. Курил, наверное, в постели или что-нибудь вроде этого… Как это обычно бывает? Вполне традиционная алкогольная смерть.
— Или под кайфом, — высказал предположение Митя.
— Нет. Никаких «под кайфом». Пьяный был, ты понял?
— Понял.
— Так и скажешь. А она… Ты ее не бойся, Митя. Она баба ушлая. Я ее давно знаю, у них уже несколько лет не все в порядке. Так что истерик не будет. И скажи… — мягко так, сам сообразишь как — скажи, что все расходы по похоронам там, поминкам, всю суету мы берем на себя. Полностью. Ей ничего делать не придется. Понял?
— Ага… Понял. Кажется, я правильно вас понял, Борис Дмитриевич…
— Ну, наконец-то. Смышленый ты все-таки, Митя. Только прикидываешься дуриком. Ты понимаешь, Митенька, что для нас все это значит?
— Ну…
Матвеев смутно догадывался, куда клонит Гольцман, но не решался высказать свои предположения. Слишком уж цинично. Для него, продюсера. А для генерального — что позволено Юпитеру, не позволено быку…
— Вижу, что понимаешь. Главное, чтобы ты правильно это понимал. И языком не болтал.
— Борис Дмитриевич, я что, первый год замужем, что ли?
— Было б так, я бы с тобой это не обсуждал. Все, погнали. Время не ждет.
Гольцман схватился за телефонную трубку и забарабанил по клавишам, набирая очередной номер, а Митя выскочил в коридор и, не обращая внимания на посетителей, как по команде привставших с длинного кожаного дивана и подавшихся к Матвееву в надежде выяснить, когда же Сам их примет, выбежал на лестницу.
2
Матвеев остановил машину возле дома Василька.
«Вот сволочь, — думал Митя, выходя из своего „Опеля“. — Нашел время. Взял аванс, понимаешь. Наверное, это его и подкосило. У него давно таких денег в руках не было… Пять штук. Не бог весть что, но для такой воинствующей нищеты, как Василек, это, конечно, сумма. Можно вусмерть упиться. Что он и сделал, сука. Как теперь Ольге все это сказать? Гольцману легко, он подобные вещи никогда на себя не вешает. Небось уже сидит, бабки подсчитывает, которые срубит на Васильке. Ну, собственно, если срубит, то и я без штанов не останусь. Так что пусть его, пусть считает».
Митя зашел в магазин, располагавшийся в первом этаже нужного ему дома. Купил литровую бутылку водки, шоколадок, подумал и взял еще пива, вспомнив, что Ольга всегда с несказанной теплотой относилась к этому фирменному напитку всех питерских музыкантов. Затем, стараясь не думать о предстоящем разговоре, вышел из магазина, нырнул в воняющий мочой и какой-то тухлятиной подъезд и быстро взбежал на пятый этаж.
Ольга открыла сразу, словно ждала Митю под дверью.
— Я уже все знаю, — сказала она, глядя Матвееву прямо в глаза. — Так что не напрягайся, Митенька. Проходи, садись на кухне. В комнате у меня не прибрано. Бардак, одним словом.
Матвеев осторожно, стараясь не зацепиться ногой за обрезки досок, которыми был уставлен коридор, за угол тумбочки, неловко установленной рядом с вешалкой, за велосипед, подвешенный к стене очень низко и, кажется, очень ненадежно, пробрался в конец коридора и умудрился достичь кухни без видимых физических повреждений. О моральных этого нельзя было сказать — в последнее время Митя стал не в меру брезглив, и один вид запущенных квартир или грязных подъездов вызывал у него кислую гримасу и даже порой тихую, сквозь зубы, ругань.
— Ты что, принес там, что ли, чего?
Ольга вошла вслед за Матвеевым и встала у окна, дымя сигаретой. Митя осмотрелся.
«В комнате у нее не прибрано, — подумал он. — „Не прибрано“! Это у нее называется — „не прибрано“. Конечно. Можно себе представить. Если здесь такое, то там, наверное, вообще полный мрак».
Пустые бутылки на полу — это еще полбеды. Это, можно сказать, даже нормально. Дом, в кухне которого нет пустых пивных бутылок, всегда казался Мите подозрительным, и хозяева его вызывали какое-то необъяснимое недоверие. Нет, бутылки — это пустяк. Даже если из-за них приходится поджимать ноги и сидеть скрючившись. Но все остальное…