Флаг
Шрифт:
Каждый человек создает вокруг себя кольцо, круг комфорта. И этот круг носит. Как улитка дом. У меня есть жена, ребенок, друг, мама, есть моя комнатка.
В кафе забежала девушка отряхиваясь как пес. Она не стала заходить дальше гардероба, застыла у выхода, продолжая избавляться от воды с помощью одноразовых платочков. Она куда-то спешила (посматривала на часы), а дождь изменил планы. И только она собиралась выйти, как хляби небесные разверзлись снова.
– Возьмите мой.
Это был я. Не мог же я остаться равнодушным к зябнущей девушке.
– Нет, что вы.
– Берите.
– А если дождь?
– Мне все равно с дождем не везет.
– Не везет. Вот как. Нет. Я лучше так.
Взять зонт у незнакомого человека,
Только вышел, обнаружил длиннющего кольцевого червя, беспомощно вытянувшегося на асфальте. Проходили люди, девочка пробежала с криками «Мамочка, червяк, бя!», и наконец, проехал самокат разделив тело надвое. Червь на мгновение задергался, потом замер, продолжая существовать в двух измерениях.
На Арбате под целлофаном укрылись копии Модильяни и Ван Гога. Девушка попросила сказать «Я… за ответственное вождение». Сказал. Пошел дальше. Желтый чемодан «На бухло честно. Спасибо». Люди заряжались об стену Цоя. В Плотниковом переулке у ресторана «Рыбка» бородач и две девицы ловко расположившиеся у него на коленях, спорили о том, где лучше остановится «Хотел или друзиа». Дом четвертый с пятой дробью – здесь однажды я так напился, сел под своды с музами и смотрел, пока не пришел в себя. Из-за чего я тогда набрался? Ей богу, не помню. Для кого и смысл жизни в том, чтобы напиться. Отец Орфея из пьесы Кокто говорил, что весь день думает о порции картошки и пиве. Чем не смысл жизни, дня – мечта о спрятанном в холодильнике бутылочке темного «Гиннеса», чтобы лечь на диван и щелкая каналы один за другим хмелеть. Официантка мечтает закончить смену как можно с большей выручкой, таксист мечтает о чудо-клиенте, что будет давать сверху, я хочу… когда привыкаешь к одному образу жизни – утро-каша-ребенок-подвал (или кафе) – дом-снова ребенок. Где-то там втискивается ужины и разговоры. Я не знаю, для чего я сегодня проснулся, что я здесь делаю.
Добравшись до Волхонки, пройдя советскую очередь в музей, я вышел на Боровицкую. На Достоевского забирался неугомонный мальчик в джинсовом комбинезоне. Пышное тело не могло решиться – закончить говорить по телефону и спуститься в подземку либо продолжить. Двор Ленинки – единственное место, где голубей всегда больше чем людей.
Я сел на ступеньки по-студенчески, достал блокнот как-то машинально и стал писать.
«Привет. Знаю, я давал слово не говорить с тобой, но это вроде как и не разговор вовсе, так точно можно. Ты даже не почувствуешь. Нет, все может, конечно – что-то внутри екнет, пронесется вихрем, двадцать пятым кадром мой образ, укутанный тремя шарфами или в увядающем солнце. Но по сути то, что я сейчас делаю, мараю листы, придуманные для тех, кому неймется и успокоение достается только мне. Эгоист. А что если ты тоже как и я где-нибудь в скверике на мокрой скамейке нога на ногу сидишь и пишешь эгоистичное письмо, что полетит в никуда. Застрянет где-нибудь… Между проводами, под колесами машин или велика, запрячется в дупло недавно потерянной пломбы. А так мы вроде общаемся. Тоже, как и раньше сидим, ты меня спрашиваешь о чем-то, я тоже. Тебе интересно, что я сейчас делаю. Я хожу по городу. Ну там, люди, дома, повороты не резкие, магазины открытые. Есть ли смешное? Конечно, есть. Весь город смешнее некуда. Только не каждый может это заметить. Например, как они все ходят. Переваливаются, ползут многие, парочки идут, но все равно что лежат. Как старики, только по другому поводу. Это не очень смешно? Да разве так обязательно ржать до сведения мышц на животе. Нам же хорошо. То есть, ты там, есть, конечно, вероятность, что слова доносятся, телекинез и прочее, но пока я знаю другое, что я один, а ты сейчас с подругой или просто смотришь в окно, как меняется день, но какая разница… мне хорошо, воздух, странного больше, только непривычно. Но это ничего. Даже если мы с тобой никогда не
Девушка с крыльями (тату) спешила в метро под Крейцера. Я тоже спешил. Так бывает, когда точно не знаешь, как двигаться (тебе все равно как), как неуверенному водителю, только что получившему права, ты пристраиваешься за автобусом или за объектом, чем-то тебе привлекшим. Крылья. Птица, но только в человеческом обличье. Теперь и Настя мне будет являться в разных обличьях, но только не своем природном. Я шел за крыльями, сел в один с ними вагон, наблюдал, как они листали живой журнал и кусали губы, потом вышли в Бибирево, оставив меня одного. Я не последовал за ней – куда бы я пошел? В магазин, потом в подъезд, в квартиру? И за кого я тогда сойду? За серийного убийцу, убивающих девушек в тату? И что меня может ждать там? Надпись в подъезде? Номер телефона? Послание? Не верю.
На полу в луже дождевой воды лежала опрокинутая орхидея. Проветрил квартиру удачно.
Я проглотил бутерброд с яблочным джемом, и лег, рассматривая слой пыли на стенке. Уснул. Спал около трех часов. Приснилась какая-то чушь – проглотил ключ от входной двери и чтобы выйти превращаюсь в стрекозу. Но стрекозы идеальной не вышло, и я совершаю пике. Проснувшись один раз, я заставил себя не вставать и погрузился в ночные бредни еще раз и уже до утра.
6–2
Когда остаешься один
Когда остаешься один, все приостанавливается. Кажется, что и каналы перестают работать, и это чертово колесо на «выставке» тоже застыло. Плачущая Варька под нами тоже как в записи, а не по-настоящему. Должно что-то произойти – извне соприкоснуться со мной. Только что? Никакого намека.
На третий день позвонил друг. Спасибо. Эй, там, наверху! Меня что услышали?
Я только проснулся. Прошаркал на кухню, сделал чай, открыл «Колыбельную» и стал следить за парнем, маниакально уничтожающий африканские потешки с баюльными песнями. Когда моей не было и месяца, я укладывал ее под Окуджаву, распевая «Ах, Арбат…» и «Я дворянин арбатского двора». А еще мне нравилось мычать «Зиму» Вивальди. Последняя более антисонная, однако малышка предпочитала ее больше, нежели великого барда.
Книга не шла, я это понимал, и буквы проскакивали мимо. В последнее время мне попадаются не те книги. Я отложил Паланика, залез в горячую ванну, представил, что стану делать, если вдруг буду тонуть, успею ли я постучать в стенку, как телефон проснулся.
Мне не хотелось видеть друга. Он жил в Уфе, занимался бизнесом. Семья, ребенок – в точности как у меня. Однажды мне даже показалось, что он повторяет мой путь, следуя как тень. А я стараюсь убежать от него. От его дружбы. Или от того, что называет дружбой.
У него были проблемы межгалактического масштаба (его вязкие отношения с «Звездными войнами» заставляли его так выражаться), и с чего-то он решил, что решить их можно через меня, направив свой корабль в мою сторону. Друг, дружище, другалек… как же не вовремя-то. Но, решив, что время не наступит никогда, я медлил с категоричным «нет». С женой они уже однажды решили жить отдельно – она у своей матери, он – у своей. По выходным встреча. Приспичит – можно снять номер.
Не взял один раз. Другой. Третий был от жены.
– Там тебе друг звонит, – сказала сама очевидность. – Ты это…ответь.
– Я сам знаю, что мне нужно делать. Отвечать или отправлять куда подальше. Это мой телефон, это мне звонят, в моем пространстве, это мой друг, и не надо…
Конечно, переборщил, но у меня появлялась уверенность, когда я ее не видел.
– Начинается утро в грузинской школе, – сказала она. У нее, по всей видимости, тоже. Перед тем как положить трубку она дала покричать малышке в трубку – та добавочно ее погрызла и судя по шипению послюнявила.