Флаг
Шрифт:
Длинные гудки, как пропилы в голове. Проспект мира. «Секс и рок-н-ролл» из «Лекса» – «Яйца и кофе сварены круто…». Мало шума. Значит, не спрячешься. «И нас не погубят…» Отвяжись, но мелодия приклеилась «Спасает не любовь, а секс и рок-н-ролл». Алексеевская. «Бургер Кинг» и «Му-му», к коим ведет одна лестница. Последний предлагает обед за 149 – рис с киевской котлетой и компот. Продолжаю звонить, тратя заряд на бессмысленные гудки.
Что с тобой? Почему ты не берешь трубку? Ты потеряла телефон? Допустим, но обычно выбрасывают симки. Ты уехала? Тебя похитили? Должно же быть какое-то объяснение. Уронила в лужу, с моста… что ты делала на мосту… тогда откуда эти гудки. Гудки с булькающим звуком.
Сегодня среда – время, когда мы ходим в кафе. Время, когда никто из нас не имеет право что-либо планировать.
И когда привыкаешь к этому распорядку – ты в такой-то точке города в определенный день и час и это неизменно, так должно быть всегда, как Кремль и Зеленый театр, как Ленин в мавзолее, разве может возникнуть: «А что если сегодня кто из нас под машину, упадет что сверху, встретится с неприятным чеком…а-а, этого просто не может быть, потому что быть не может. Нельзя болеть, идти на работу, собеседование, нельзя умирать в этот день (завтра можно попробовать, но не сегодня). Поэтому и ждешь этого события, потому что в нем ты реален, не просто по тексту, а по-настоящему понимаешь, что когда говоришь, не просто звучишь, как сломанный автобус, ты зву-чишь, зву-зву… чишь-чишь. При этом используется вся аксессуария – знания, ум, недюжинные способности. Настя умеет выжимать из меня это. Блин, ну, правда.
Кончилась зарядка на плеере. Манчини отыграл «Лунную реку» из «Завтрака», не достигнув и половины, заморгал «Batery low». Во время. Я спустился в метро – сбежал по эскалатору. У перрона стояла дворняга, норовящая заглянуть в тоннель. Сердобольная девушка отгоняла пса разными способами, явно боясь за возможные последствия. На полу было много песка. Сегодня все уборщики устроили бойкот? Подъехал поезд. Суицидально-любопытный пес поехал с нами, разлегшись в конце вагона, заняв два квадрата. Я примкнул к «Не прислоняться», машинально вытащил «Окна», но не посмел открыть. Вместо этого, долго смотрел на лысеющего парня с деревянными бусами и аляповатой курткой «Сочи-2014». Он читал «Игроманию» и явно был поглощен этим. Ему 35–38, живет с мамой, никто не нужен, только пиво и память на жестком диске.
Двор потемнел. Силуэты, отсутствующие лица и вороватые жесты. Лесопарк, рассеченный тропками, окольцованный железной дорогой. Когда впервые вошел сюда (лет -надцать назад), эта черная до жути и гусиной кожи стена леса пугала меня. Не было историй с маньяками и сбежавшими слонами из зоо, был просто необоснованный страх. Спасибо ему – он без были рисовал свою легенду: небеса обетованные в местном соусе. Первые числа сентября. После дня города. Около десяти вечера. Пройдя от метро, в темноте, сверяя номера домов, петляя, спрашивая и не находя, отчаявшись с мыслями «Вот, занесло. Это что же каждый день так!?», я оказался в мрачной коробке дома-корабля. Никого, кроме ветра и болтающихся дубов, стреляющие желудями, как засевшие в укрытии снайперы. Парень, напоминающий клерка без году неделя стоял у подъезда. Откуда-то засело, что мне нужен первый корпус (на самом деле второй), спросил «клерка», побежал к первому, не обнаружил там никого, простояв битые пятнадцать минут, вернулся, чтобы услышать «Вы насчет квартиры? А то я собирался уходить». Черта с два он собирался уходить. 90 штук терять. Оплата, предоплата и еще одна оплата. Квартира за полторы суммы – один агент находит ее у другого агента. Все хотят бабла. А я хочу жить с окнами не на помойку и чтобы до метро смог дойти, а не тискаться в автобусе. Он мне и показал квартиру. Ничего так – арки, ламинат, европейские окна и двери. Через час приехал хозяин, этакий пузан, похожий на кондитера. Он бодро бегал по сорока метрам, оставляя указания мне и моей половине. Плиту надо мыть. В ванной оставлять дверь открытой. Это жалюзи. Полоски на стене. Вы сделайте что-нибудь. Честно, пытался, но растворить их мыльной водой не вышло, получив впридачу боль в спине и шее.
Местные до 16-ти на турнике «до десяти» читали рэп. «Тухнет небо, мало хлеба. Много булок. Котлет бы». Они были голодны, горланя брезгливо и жестко, по своим неписанным законам, и котлетами они называли явно что-то немясное и нерыбное, что я тоже отгонял, предполагая, что в этом блюде тоже могло быть что-то депрессивное.
Красный велосипедист застыл у сливового дерева. Мужик с рюкзаком, покрытым значками (Ленин, Че Гевара, много других ля политик) говорил по телефону, захлебываясь слюной.
– Это невозможно. Потому что то, что возможно делается по-другому. А это невозможно.
На этаже соседка под 70 с всегда взлохмаченными волосами и цветастым халатом (сезон пионов?) поливала цветы. Она кивнула на мое «здрасте» и я вошел.
Как меняется моя походка, когда я вхожу в свои пенаты. Медленно входишь в комнату смеха, ужаса, иллюзий, что нормально, но придя домой первые три-четыре шага, как по раскаленным углям (проверка на вшивость – вскрикну, есть что скрывать, запалюсь). Пшшш. И следующие более уверенно, а когда вижу малышку, то мои шаги смешиваются, и там уже не разберешь, кто ведет я или она. Она, конечно, но на первый взгляд, не разберешь.
– Нам нужны деньги, – примерно через час после обязательных процедур от ужина до купания.
Деньги были. И по моим расчетам на пару месяцев должно было хватить. Недавно перечислила Наталья за восемь статей, я продал гитару и старые вещи, что лежали хламом в шкафу с носками и тряпками для полировки мебели. Она знала то, что должно было хватить. Я говорил об этом. Кажется.
– Смотри. Это колготки.
Проплешины в цвете, такие не оденешь на карнавал, если только не праздник «Ретрограды всех стран, объединяйтесь!»
– Это кофта. Это брюки. Это кошелек. Он пустой.
Я не знал, из чего состоит ее гардероб, сколько у нее боди и банных полотенец, какого цвета. Мне казалось, что этот закулисный мир нижнего белья, тампонов и лаков, не коим образом не должен попадать в поле моего зрения, и если и однажды казал свое я только исключительно в чистом, с примесью секса и дорогого парфюма, виде чтобы внутри все перекатывалось, как под бревнами.
– Это кухня, здесь стоит холодильник, в нем шаром покати-перекати поле.
Мне хотелось пить, но уйти я не мог. Малышка посапывала и только раз вскрикнула от холода (сбросила одеяльце), но жена настигла меня над кроваткой, поправляющего и соскучившегося, шепотом, зловещим с запахом горчицы… а-а, произнесла:
– А еще у нас кончаются памперсы. И мне нужны деньги на Интернет. Долго я буду сорокой-wi-fi-воровкой?
Мне нестерпимо хотелось пить (эта горчица вызвала еще большее желание наравне с расстройством), я не знал, что мне делать. Но решение пришло быстро – плеер успел зарядиться, я воткнул капельки и Синатра огласил мой разум своим ночным одиночеством. Он пил в баре, думал о той, которой нет рядом, говорил с барменом о пустяках всего мира от Юты до Орегона, шел по промозглому городу под утро и останавливался у ее окон, чтобы увидеть, как она проходит на кухню, чтобы выпить кофе. Занавеска топорщится, халат в сторону, она не одна… Перевод был любительским, поэтому что-то в этой истории могло быть иначе. Повторить этот подвиг – сдвинуться с точки, на которой я стоял в сторону ближайшего бара было труднее, чем баритонил Фрэнк, не говоря о трепе, промозглом утре и я у окна Насти… Я что, действительно произнес это имя? Треп, утро, Синатра, но никак не На…. нет, почему обязательно На? Жажда, горчичный приступ, жужжание в ушах, все вместе никак не вели в ее сторону. Но мой язык с прилагающейся к нему вторящей направо-налево черепной коробкой знал лучше меня. Просто она та, которую я не видел уже несколько дней, и с каждым днем, часом становится все более недосягаемой. Я ей звоню, она молчит, я делаю шаг, грею место в кафе, увеличиваю контрастность, она же растворяется как дешевый кофе в пластиковой чашке. Я создал с ней клуб, паству из двух (ну и что) прихожан, а она чихнула в мою сторону, пропав в этом мире, примкнув к пастве невидимых. Мир состоит исключительно из видимых и невидимых. Это единственно возможное разделение всего человечества. Синатра пел о той, которая в прошлом и не то, чтобы Настя была в прошлом… даже как-то нелепо говорить о ней в прошлом, все равно что о маме, о друге, с которым недавно говорил и вспоминал о самодельном бульбике.