Флаг
Шрифт:
– Вы спасете мою жизнь, – смело плачет абитуриентка перед женщиной в серой двойке. Дрожит, дергается, отвратно смотреть долго. В ответ – холод, насмешка и недоступность с колокольни. Последняя – преподаватель? Или просто человек, который может спасти жизнь?
Я поднимаюсь по лестнице. Не потому что мне туда нужно, просто всегда это делаю, а я, как большинство, раб своих привычек. До самого верха, до решетки, и обратно. Здороваются. Я молчу, как будто не вижу и не слышу. Но я вижу и слышу и даже краснею, если приглядеться.
Карпетян дает указания о количестве стульев начальнику по зданию. Карапетян. Он повторяет мою привычку, наблюдает. Я не вижу ничего. Как он косится
Прохожу коридор с креслами для отдыха. Фикусы и пальмы прячут разводы. Птицы прыгают от одного карниза к другому, таким образом развлекаясь. Парень в рыжих ботинках сгорбился над ноутом. Мюнхгаузен – он же плотник Коля с ровно подстриженными усами на манер барона пробегает мимо. Хорошо, когда не замечают, не торопя кровь к сердцу, как можно долгое время. Учебная киностудия. Открыты двери аппаратных.
Катя Лель кричит про свое либидо, а по ТВ вопят про самую гигантскую шарлотку.
Тихо. Идет съемка. В первом павильоне экранизация, втором – ужастик, в третьем – идет строительство. Сейчас – тихо. Мои кроссы, бормотание «Моя дядя кресты лудил» и призраки вчерашнего. Обертка, стаканчик, вмятина.
Грек с бородой-детская лопатка вертя руками, подобно веслам в воде, выскочил из павильона, как расстегай из микроволновки.
– Почему? Ну, почему я все время не могу никого найти?
Вот он я. Нашел. Но он побежал дальше, выругиваясь на жгучей смеси французского с нижегородским.
Суета. Поэтому я не работаю в таком месте. Мне важны тишина и горячий чайник. Окно. С видом. Никого. Никаких весел, греков и подстриженных усиков. Чтобы весь день только я. А тут шагу не ступишь, как новое лицо. Еще лицо. И еще. Этого не знаешь, этот тоже, тот вроде, но здороваться не обязательно, а вот мимо этого не пройдешь…
Петрович – четверть века работающий здесь то главным художником, то преподом, и, наконец, сокращенный под старость к 68, ставший установщиком декораций. Пока тянет. Выглядит облезло. Ему бы в койку. Начинает без прелюдий про жену, сына и все, что пришло в голову в этот миг.
– Сына на «Максе» был. Он же еще в Италии «Макс» заказал. Я не говорил, что он в Италии полтора месяца жил? В пещере. Нейтрино мерили. Вчера пришел, когда мы с мамкой шкаф двигали.
– Не помогает?
– Не интересно это ему. Анечка после фитнеса его в «Золотой Вавилон» уволокла. У Анечки еще и подруга. Устал. Вещи в угол. Мать ругается, но, что делать, ему так удобно.
В декорационном цеху (откуда Петрович) есть Слава, кодирующий себя раз в полгода, ожидающий настоящей причины, чтобы напиться. Например – так хочется, что не могу. На цокольном есть ужасно хмурый главный инженер. Был у меня препод по труду, мы его Рашпилем звали. Вот такое воплощение трудовика в новом месте.
Я знаю всех, знают ли они меня – вопрос. Даже те, кто со мной разговаривает. Меня вылавливает Андрей из снабжения.
– Катька моя в супермаркете взяла тележку, сама, к поле с баранками, сама… подходит к кассе, протягивает. Сама.
Он в восторге от своей Катьки, от того, как он рассказывает про нее. Смакует каждое слово. Готовый показать каждый зуб в своей улыбке, если бы таковые имелись. Недочет.
Наши дети почти ровесники. С разницей в пару месяцев. Он живет прекрасно – у него гостевой брак с дамой из Переделкино, растопившая ему душу пока сидела с его больной ма. Мама достойно ушла в белый мир, а они не могли не сойтись, даже так по разные стороны баррикад – он на Ботаническом, она – в писательском городке. Он ежедневно гоняет на метро-автобусе, его знают все водители, даже ждущие порой, когда он припозднившийся у своей Катьки, уже не надеется, кроме как на скамейку в парке или вокзал, до которого тоже нужно идти. Почти не спит, но заснуть может в любой позе и месте. Когда с ним разговариваешь, кажется, сейчас падет. Точнее когда разговаривает со мной. С другими, может быть, точно падает.
Обычно я слушаю. Микрофон работающий обратно. Внутрь себя.
– Остался только Сатирикон. Завтра. «Все оттенки голубого». Хочешь? – интонация соответствующая. – Ты послушай дальше. Она ко мне хочет. Я говорю, у меня собаки. И кровать одна. А ей никто не мешает. Наверное, стоит сменить ключи. А то, когда я с ними того, мне кажется, что у меня обязательно ключи стянут. Ни за что не беспокоюсь, но вот ключи…
Я выхожу. Лысый охранник меня знает, поэтому легко, втягивая воздух через зубные щели, пропускает.
Пышные ромашки у входа на траве. Август. От пригласительного отказался. Не хочу на кабы что идти. Лучше дождаться. Иду по самой тихой улице. Серое грубо раскрашенное небо. Точно сделал не менее двух сотен шагов – как один.
Подвал в кирпичном доме на Эйзенштейна. Шершавая черновая лестница, старая массивная дверь и двенадцать квадратов, заваленных коробками с книгами. Половина из них не распечатанные. Руки не дошли, времени не хватило, или время не пришло, а рук не хватило. Пыль, тонкий слой, чайная ложка, кофейник, искрящаяся розетка. Патрик Уайт, «Древо…» и англо-русский словарь на коробочном столике. Словарь склеенный грубо белыми полосками бумаги, в свое время зачитываемый до дыр (я делал вид, что читаю серьезную литературу), а Уайт сперва пришел ко мне в виде экранизации – я спал на ночном показе в «Художественном», где к «Древу» примкнули «Служанка» и «Человек, который изменил все» и только после в виде бумажных страниц. Классика зарубежной, дальней, ближней мысли, оставшиеся от деда. Вещи, которые не должны исчезать из этого мира, и если бы не этот подвал, то они бы скитались, рвались и кромсались, еле дыша, в надежде обрести полку или на худой конец место пыльное, темное, тесное, но безопасное от сырости и поджигателей со спичками.
Выше жилой дом, с окнами и лающими собаками. В нем люди, храпящие и говорящие мерзости по телефону. В нем обои и несчастные коты, обдирающие их. В нем те, которые и не подозревают, кто я. Что им известно? Там внизу где-то должен быть цоколь, в нем трубы и дворники метла прячут. Что знаю я? Этот подвал однажды был заброшен, его нашел мой дед. Тот подвал, который действительно не нуждается ни в документах, ни в чем. Его нет. Он как будто бы и не существует. Я прихожу в место, которое не существует.
Один. Я, моя обитель (книги, коробки-столы, стулья, пыль, несущая в себе тоже родную свойственность), если так можно выразиться. Можно? Да что еще скажешь о месте, в котором тебе безмерно хорошо? Где твое счастье тянется, как самая эластичная резина? Как только хлопает дверь, я кручу старый потемневший от ржавчины замок, и если мне нужно, не слышу ни телефон, ни младенцев с ультразвуком, ни крик пугливой хозяйки пекинеса, окруженная ротвейлером с одной стороны и доберманом с другой. Я здесь один. Но только здесь. Стоит мне покинуть этот подвал, Эйзенштейна и Ботанический сад, я снова в прежней шкуре. У меня есть семья, и я должен иногда выходить из этой «башни», чтобы идентифицировать себя, принося бумагу с водяными знаками, которая чертовски сильно ценится, по крайней мере, на этой планете. Не значит, что она не нужна, но возводить в культ бумагу… бредовое занятие.