Флэш без козырей
Шрифт:
— Да заткнись ты! Я и гроша ломаного не дам за всю «Подземку». А если бы ты не был прирожденным идиотом, то лучше бы даже и не вспоминал это слово. «Когда я достигну Цинциннати». Да ты вообще не попадешь туда, если я этого не захочу, — так что, если ты не умеешь быть благодарным, Рэндольф, то поберегись! Итак, сейчас же подбери сопли, закрой рот и марш к своим собратьям, да поживей! Попробуй только еще поспорь со мной или с надсмотрщиком — и, клянусь, я живо велю ободрать тебя кошками. Пошел вон, ниггер!
Он стоял, пот стекал по его лицу, а грудь тяжело вздымалась от гнева. С мгновение мне казалось, что Рэндольф бросится на меня, но он изменил свои намерения.
— Однажды, — почти спокойно процедил он, — вы горько об этом пожалеете. Вы посмели издеваться надо мной, когда у меня были связаны руки. Вы оскорбили меня, усилили мое унижение.
Как видите, с ним было не договориться. Я уже хотел было кликнуть надсмотрщика, растянуть и выбить из мастера Джорджа все его высокомерие — хотя бы только для того, чтобы получить удовольствие, слушая его вопли. Но с таким нежным цветочком никогда не знаешь, куда может зайти дело, если перестараться. В нем было столько злости и самонадеянности, что я просто раскурил сигару, размышляя, как бы уязвить его еще больше.
— Сомневаюсь, что мне придется платить за это, — наконец, произнес я, — но даже если и так, то ты этого точно не увидишь. — Я выпустил струю дыма ему в лицо. — А сам ты вообще никогда не сможешь расплатиться за эту поездку, усек?
Прежде чем он успел что-то ответить, я отвернулся и отошел, оставляя его переваривать эту простую истину, которая, как я понял, раздражала его больше всего. Это еще больше разогреет в нем желчь, однако я все же сомневался, что мои угрозы окажут желаемое воздействие на его поведение. Ну, что ж, если так, то я выполню их, и он приедет в Канаду со свежими рубцами на спине, которые сможет показывать на своих лекциях в обществе по борьбе с рабством.
Сейчас я полагаю, что больше всего меня возмутила вся глупость его неблагодарности. «Подземка», и я в том числе, работали в поте лица, чтобы только спасти его черную шкуру, но вызывало ли все это хоть капельку его благодарности или хоть на йоту уменьшило его проклятую гордость? Нет, он считал, что имеет право на помощь и сопровождение, а мы обязаны молча терпеть все его капризы, приступы плохого настроения, все его ребячество и при этом продолжать помогать ему, приближая заветный миг свободы. Ладно, в моем лице они поставили не на того человека, я уже был готов выкинуть этого ублюдка за борт — только для того, чтобы доказать, что он ошибается. Я даже приостановился было на трапе, размышляя, не избавиться ли мне от Рэндольфа, продав его какому-нибудь перекупщику на одном из аукционов во время нашего путешествия на север. Это принесло бы мне порядочную сумму, которая пригодилась бы по дороге домой, но я понял, что из этого ничего не выйдет. Он найдет способ утопить меня, а если и не он, так «Подземка» обязательно узнает об этом, а я испытывал слишком глубокое почтение перед мистером Криксом и возглавляемой им организацией, чтобы желать увидеть их идущими по моему следу, чтобы отомстить. Нет уж, лучше я буду выполнять предложенный мне план, надеясь, что Рэндольф со своими проклятыми замашками «белого негра» не заведет нас в еще худшую беду.
У меня мелькнула интересная мысль — о том, что всего за несколько недель я успел поучаствовать как в захвате негров в рабство, так и в борьбе за их освобождение, а несколько сотен черномазых животных на борту «Бэллиол Колледжа», имеющие все основания к недовольству и мятежу, не доставили и десятой доли тех неприятностей, которые мне пришлось пережить из-за одного-единственного квартерона, который на коленях должен был бы благодарить меня, Крикса и остальных. Ну, да, он был цивилизован, образован и просто раздувался от чувства собственной значимости. Линкольн был прав: все негры — проклятое недоразумение.
В первую ночь я еще утешался мыслью, что наше путешествие не будет долгим и мне удастся избавиться от мастера Рэндольфа уже через неделю. Мы самым приятным образом плыли туда-сюда по реке — я говорю «туда-сюда», потому что Миссисипи обладает самым извилистым фарватером, какой только можно себе представить, изгибаясь во всех направлениях. Так что порой полдня приходилось плыть на юго-запад или на юго-восток, чтобы потом снова повернуть к северу. Это огромная река, достигающая местами целой мили в ширину и, в отличие от других известных мне рек, становится тем шире, чем выше по ней вы поднимаетесь. Смотреть было не на что — только низкие берега, за которыми лежали топкие долины, местами покрытые подлеском. Иногда попадались маленькие городки или пристани, но сама река была битком набита пароходами и меньшими судами, а также огромным количеством барж, на которых возвышались груды тюков с грузом, неспешно
Это медленная, уродливая река, причем ощущение уродливости вызывает не столько то, что вы видите, сколько то, что чувствуете. Там царит какое-то удушье, запах тлена и разложения. В моем понимании это была очень жестокая река — и сама по себе, и ее люди. Конечно, я мог испытывать предубеждение из-за всего, что тут до этого произошло со мной, но даже когда спустя несколько лет я вновь торжественно плыл по ней в составе армии юнионистов — точнее, солдаты плыли, а я следовал за ними по берегу, — я все равно чувствовал какой-то гнетущий страх. Помню, что сказал о ней Сэм Грант: «Слишком мутная, чтобы пить, и слишком широкая, чтобы через нее переправляться. Да еще и воняет». И все равно пришлось из нее пить, пока из Каира нам не доставили чистейший кукурузный виски.
Это была еще и предательская река, в чем я убедился на следующее же утро после погрузки на «Султана», когда мы сели на мель на илистой банке в излучине Бриаро, неподалеку от Натчеза. Видите ли, проходы и мели часто меняют свое положение, так что лоцманам приходится помнить все повороты, приметные ориентиры и течения. Наш, видимо, что-то запамятовал, мы застряли, и из Натчеза пришлось вызывать особого лоцмана — самого знаменитого Биксби, чтобы снять нас с мели. [XXXVI*] Все заняло несколько часов. Этот великий человек то появлялся на капитанском мостике, то спускался вниз, на площадку у гребных колес, время от времени покрикивая в свой рупор: «Одерживай! Стоп! Пошла, пошла, пошла!» — в то время как с обоих бортов поднимались облака донного ила, а пароход дергался в попытках освободиться из своего плена. И когда судно, наконец, удалось «сдернуть» и оно кормой вперед сползло с отмели на чистую воду, Биксби снова наполовину высунулся за поручни, крича негру-рулевому, который своим мощным голосом покрывал шум машины и свист пара, произнося нараспев: «Восемь футов — восемь с половиной — девять футов — десять с половиной!» И тут раздался крик: «Марк тве-е-ен!» [73] — и весь пароход разразился приветственными криками. Биксби нахлобучил свою высокую шляпу и натянул лайковые перчатки, а пассажиры наперебой совали ему сигары и предлагали угоститься виски из фляжек. Если бы меня не мучила тягостная неизвестность, то все это было действительно забавно, и я бы развлекался вместе со всеми, потому что мне нравится смотреть на человека, который хорошо разбирается в том, что делает, пусть даже он немного и перегибает палку (ну, чисто для шоу). Как я уже говорил, от Миссисипи у меня не так уж много приятных воспоминаний, но лучшими из них до сих пор остаются пароходы с высокими трубами, важничающие лоцманы и раскатистые голоса, звуки которых: «Глубина че-е-тыре!» или «Квартер тве-е-н!» — разносятся над коричневой водой. Я больше никогда не услышу их, но все равно, они будут вечно звучать в моей душе.
73
«Марк твен» (Mark twaine) — лоцманский термин, означающий, что глубина достигла «отметки два» на лоте, то есть двух морских саженей, или 12 футов (3,7 м), и пароход может беспрепятственно продолжать путь.
Так вот, после выступления мистера Биксби мы поплыли в Натчез, и здесь то легкое удовольствие, которое я начал было испытывать от нашего круиза, подошло к неожиданному концу. С этой минуты моя жизнь на Миссисипи превратилась в череду сплошных кошмаров, и я горько сожалел о том дне, когда мне пришлось впервые увидеть ее грязные воды.
Ничто не предвещало неприятностей, пока мы не отошли от берега и вновь не тронулись вверх по реке, а я спустился вниз проведать моих черномазых, которые как раз получали свою вечернюю пайку, и, конечно же, обсудить достоинства ее меню с самим черным красавчиком — Джорджем Рэндольфом.
Я уже придумывал шуточки, которыми мог бы разнообразить его трапезу, и размышлял над тем, будет ли разумно вновь дразнить его самолюбие, но вид моего чернокожего друга выбил все это у меня из головы. Он выглядел ужасно напряженным и как бы не слышал издевательских замечаний надсмотрщика, которыми тот встретил его появление у котелка с кашей. Рэндольф отошел со своей миской, взглянул на меня, и я последовал за ним к штабелям груза, за которыми мы могли бы побыть одни.
— Что случилось? — спросил я, так как было понятно, что его что-то неприятно поразило.