Флэш без козырей
Шрифт:
Я никак не мог поверить в то, что услышал, — и до сих пор нахожу это невероятным. Белые люди, цивилизованные белые люди, решились приговорить другого белого человека к тому, чтобы его увезли на мерзкую далекую плантацию, битком набитую неграми, и плетьми заставляли работать, как скотину, — но это ведь не могло быть правдой? Все, что я сделал, — это переспал с женой Мандевиля. Ну ладно, если бы я поймал мужчину, который сделал бы то же самое с Элспет, я бы, возможно, хотел бы убить его, так что вполне понимаю желание Мандевиля сделать то же самое, но как он мог обречь меня на этот ад среди чернокожих невольников? Это, должно быть такая шутка, грубая
Но так было. Не знаю, сколько я проторчал в том шкафу, но было уже темно, когда дверцы открыли и меня выволокли наружу. Они принесли мой сюртук, замотали им мою голову, а затем я ощутил холод кандалов, которыми сковали мои лодыжки. Я было попытался застонать сквозь кляп, но они грубо поволокли меня куда-то, весело хохоча и болтая, и вскоре зашвырнули на дно какой-то скрипучей телеги. Я слышал, как Люк сказал: «Хорошенько присматривай за этим ценным товаром, Том Литтл». Раздался смех, и мы затряслись куда-то во тьме.
Я извивался в своих путах, почти обезумев от всего случившегося, как вдруг сюртук стянули с моего лица и в сумраке, царящем внутри фургона, женский голос проговорил:
— Лежи смирно. Не нужно сопротивляться. Бесполезно. Поверь мне — я пыталась. Все зря. Ты должен ждать, ждать и надеяться.
Она выдернула кляп, но во рту у меня слишком пересохло, чтобы я мог говорить. Затем она положила руку мне на голову, погладила, в темноте ее голос перешел на шепот:
— Успокойся, смирись. Жди и надейся. Тише. Жди и надейся.
XI
Ее звали Касси, и думаю, что если бы не она, я сошел бы с ума в первую же ночь, в том невольничьем фургоне. Тьма, жуткая скотская вонь небольшого замкнутого пространства, в котором мы находились, и, более всего, ужас перед тем, что ждало в будущем, превратили меня в полную развалину. И пока я лежал, стоная и бормоча, она поддерживала мне голову и все говорила мягким грудным голосом, как негры, чуть нараспев, на ново-орлеанском подобии французского, напоминавшем про Аннет. Она просила меня успокоиться и не тратить силы на дурацкое трепыхание. Все верно, но именно это дурацкое трепыхание и было способом хоть как-то излить переполнявшие меня чувства. Тем не менее она все говорила, и, наконец, ей, должно быть, удалось даже усыпить меня, поскольку, когда я снова открыл глаза, повозка остановилась, и слабый солнечный свет начинал проникать сквозь щели в бортах и прорехи в крыше, несколько осветив внутренность фургона.
Первое, что я сделал, это на карачках поползал вокруг. Похоже, что нас засунули в какой-то барабан. До потолка было не более четырех футов. Я обследовал стены. Они оказались прочными. Выход, естественно, была заперт изнутри. Сбежать можно было и не надеяться. Ноги у меня были скованы — женщине удалось развязать ремень, стягивающий мне грудь, но даже если бы мне удалось выбраться наружу, что я мог бы поделать против двух вооруженных людей? Несомненно, они направлялись в Алабаму дальними дорогами и обходными путями, не оставляющими надежд на помощь, но даже если бы благодаря какому-то чуду мне удалось ускользнуть, они бы бросились в погоню и без труда поймали меня, скованного и обессиленного.
Ужас вновь охватил меня, так что я лежал и стонал. Надежды не было, но вновь раздался женский голос, словно подтверждая мои опасения:
— Скоро тебе не будет так страшно, — сказала она, — ничего не случится.
Я повернулся, чтобы посмотреть на нее, и на секунду
— Зачем тратить слова попусту? Неужели ты до сих пор так и не понял — отсюда нет спасения. Не сейчас — никогда.
— Боже мой, — воскликнул я, — выход должен быть! Вы даже не представляете, что они хотят со мной сделать. Мне предстоит стать рабом на плантации — на всю жизнь!
— И что же в этом такого? — с горечью спросила она. — Тебе еще повезло, что ты не был им раньше. Кем ты был — домашним рабом?
— Я не чертов раб! — заорал я. — Я белый человек!
Она пристально вгляделась в меня сквозь полумрак.
— Да ладно тебе. Обычно мы перестаем верить в эти сказки с десятилетнего возраста.
— Говорю тебе, это правда! Я — англичанин! Разве ты не видишь?
Женщина придвинулась ближе, вглядываясь в мое лицо.
— Дай мне руку, — наконец, сказала она.
Я позволил ей внимательно рассмотреть мои ногти; наконец она отпустила мою руку и отодвинулась, вновь уставившись на меня своими миндалевидными глазами.
— Тогда что же ты тут делаешь, скажи на милость?
И я рассказал ей почти всю историю, опустив лишь самые пикантные моменты. Мандевиль безосновательно подозревал меня, сказал я ей. Пока я рассказывал, она сидела недвижно, словно каменное изваяние, а затем проговорила:
— Вот теперь хоть один из вас почувствует, что значит быть рабом. — Она отодвинулась подальше в угол. — Теперь ты поймешь, к какой мерзкой расе принадлежишь.
— Но, Господи милосердный! — воскликнул я. — Я должен, должен вырваться отсюда…
— Но как? — ее губы искривились в улыбке. — Знаешь, сколько раз я пыталась бежать? Трижды! И каждый раз они ловили меня и пригоняли обратно. Спастись! Ха! Ты говоришь, как дурак!
— Но… но… прошлой ночью в темноте ты говорила что-то про то, чтобы ждать и надеяться.
— Это для того, чтобы тебя успокоить. Я думала, что ты… что ты один из нас. — Она горько рассмеялась. — Да, теперь ты действительно один из нас, и я говорю тебе, что надежды нет. Куда ты можешь сбежать здесь, в этой дикой стране? Этой стране свободы! С ее охотниками за беглыми неграми, собаками, застенками и законами, которые говорят, что мы ничем не лучше скота в хлеву! — Ее глаза разгорелись от жгучей ненависти. — Попробуй-ка убеги! Увидишь, что у тебя из этого выйдет!