Флэшмен на острие удара
Шрифт:
— Лежите спокойно, — говорит она.
Вглядываясь сквозь туман, я различил фигуру, завернутую в простыню. Ее длинные черные волосы ниспадали мокрыми прядями, обтекая правильное, невозмутимое лицо. Меня вдруг обуяли мысли, которые Ист назвал бы не иначе как темными. В руке у нее была связка березовых веток; она положила мне на плечо влажную руку и хрипло промолвила:
— Это высшее удовольствие бани. Не шевелитесь.
И тут, в этой адской жаре, она принялась нахлестывать меня: сначала легко, поднимаясь от ступней к плечам и обратно, потом с каждым разом все сильней и сильней, пока я не начал вскрикивать. Поддали еще пару, она перевернула меня и стала обрабатывать грудь и живот. Во мне
— Теперь меня, — говорит Сара, жестом приказывая мне встать и взять веник. — Русские дамы часто пользуются крапивой, — продолжает она, и голос ее чуть-чуть дрогнул. — Я же предпочитаю березу — это жестче.
В мгновение ока она выскользнула из простыни и улеглась лицом вниз на помост. Я буквально пожирал глазами это стройное обнаженное тело, но тут чертовы крепостные добавили еще пара, и я стал хлестать, от души охаживая ее. Сара вздыхала и постанывала, я же наяривал, как одержимый, так что ветки трещали; когда пар осел, она перекатилась на спину — рот приоткрыт, глаза широко распахнуты, — подвинулась поближе ко мне и простонала:
— Ну же! Давай! Пажалста! Яхочу! Давай же! Пажалста!
Мне ли не распознать признаки легкого озорного флирта? Так что, хлестнув ее пару раз напоследок, я заскочил наверх, пылая от страсти. Господи, сколько мне пришлось терпеть! Но в силу своей извращенности я дразнил ее до тех пор, пока она не притянула меня к себе, вздыхая и царапая ногтями мою спину, и мы стали кататься по помосту, окутанные облаками пара. Сара извивалась и билась так, что стало страшно, не свалимся ли мы с помоста прямо на раскаленные камни. Наконец, когда я остался лежать, совершенно опустошенный, она соскользнула с досок и обдала меня целым ведром холодной воды. Вспоминая это и другие ощущения, я удивляюсь, как мне удалось пережить баню.
Как ни удивительно, я почувствовал себя лучше: хоть русские и варвары, у них есть несколько превосходных вещей, и я до сих пор благодарен Саре — без сомнения, самой лучшей в мире тете.
В своем тщеславии я полагал, что она затеяла эту банную оргию чисто из желания скоротать долгую зиму, но оказалось, что тут крылась и другая цель, в чем мне предстояло убедиться на следующий день. Вещь это, безусловно, дикая и невообразимая, для таких, как мы с вами, но в этой феодальной России… Впрочем, обо всем по порядку.
После обеда Пенчерьевский предложил мне проехаться верхом. Удивительно было не это, а его поведение: он был молчалив и сдержан. Если бы речь шла не об этом жестоком самодуре, я бы сказал, что граф нервничает. Отъехав от дома на некоторое расстояние, мы шагом пустили коней брести по заснеженным полям, и тут он вдруг заговорил, — и о чем бы вы думали — о казаках. Поначалу полковник нес всякую чушь: как казаки скачут, поджав колени, словно жокеи (это я и сам подметил), и как отличить уральца от черноморца: у первых на голове овечья шапка, у вторых — берет с длинным хвостом. Полковник рассказывал, как его собственное племя — запорожских казаков, или кубанцев, являющихся лучшими среди всех, несколько поколений назад переселили по указу императрицы на восток, под Азов, но он, Пенчерьевский вернулся на свою исконную землю, где и намерен обосноваться, вместе со своим потомством, на веки вечные.
— Старые времена ушли, — говорит он, и передо мной, словно воочию, встает его массивная, закутанная в овчинный тулуп фигура, вырисовывающаяся в седле на фоне заходящего кроваво-красного зимнего солнца; глаза затуманенным, невидящим взором созерцали безбрежную белую пустыню. — Времена великих казаков, которые не боялись ни царя, ни султана и отстаивали нашу жизнь и свободу остриями собственных пик. Нас не связывали никакие узы, кроме товарищества и уважения к гетману, избранному, чтобы вести нас. Я тоже был гетманом. Теперь Россия стала иной, и вместо гетмана нам присылают управителей из Москвы. Что ж. Я живу здесь, на отчей земле, у меня есть доброе имение, мужики, земли — есть, что передать в наследство сыну, которого мне не дано было произвести на свет.
Пенчерьевский посмотрел на меня.
— А я хотел бы сына. Такого, как ты, высокого копейщика, способного скакать во главе собственной sotnia. [70]У тебя есть сын? Крепкий мальчишка? Отлично. Но как бы мне хотелось, будь все наоборот: чтоб у тебя не было в Англии жены, сына, ничего, тянущего тебя домой. Я сказал бы тебе тогда: «Оставайся у нас. Стань мне как сын. Стань мужем моей дочери, подари ей сына, а мне внука, которые унаследуют все после нас и будут владеть землей здесь, в Новороссии, краю сильных, где только настоящий мужчина может устроить жизнь свою и своего потомства. Вот что я сказал бы».
Что ж, лестно слышать, кто спорит, хотя мне не стоило труда указать ему, что у Вали уже есть муж, и даже будь я готов и свободен… Тут мне пришло в голову, что полковник вовсе не из тех людей, которых могут смутиться перед подобными пустяками. Возможно, Моррисон был не самым лучшим тестем, но по сравнению с этим парнем показался бы агнцем.
— А так, — продолжает он, — у меня есть зять — ты сам видел, что это за тип. Одному Богу известно, как моя дочь могла… Ну да ладно. Я обожаю ее, балую в память о ее бедной матери и потому что люблю. И хотя он был последним из людей, которых я желал бы ей в мужья, ладно, она без ума от него, и мне казалось, что в жилах их детей будет течь моя кровь, они станут казаками, наездниками, копейщиками, которыми можно гордиться. Но у меня нет внуков — и он не хочет дать их мне!
Полковник зарычал и сплюнул, потом повернулся ко мне. Некоторое время язык будто отказывался подчиняться ему, а затем графа прорвало.
— Нужен мужчина,который наследует мне! Я слишком стар, чтобы заводить детей или жениться снова. Валя — мое любимое дитя, единственная моя надежда — но она связана с этим… этим пустопорожним… Так ей и придется вековать бездетной, если только… — Он закусил губу, и выражение его лица сделалось страшным. — Если она не родит мне внука. Это все, ради чего стоит жить! Увидеть Пенчерьевского, которому можно передать все, что имею… Кто бы ни был его отец, лишь бы это был настоящий мужчина! Раз им не может стать ее муж, то… Пусть это грех пред Богом, перед церковью, перед законом — но я казак, и что нам до Бога, церкви и закона! Мне плевать! Все, что я хочу, — увидеть внука, который продолжит мой род, мое имя — и если придется за это гореть в аду, оно того стоит! По крайней мере, здесь будет править Пенчерьевский, и все нажитое мной не растащат по кускам жалкие родственнички этого малого! Мужчина должен сделать моей Вале сына!
Мне не требуется долго объяснять что к чему, тем более когда заросший бородой бабуин семи футов ростом ревет мне прямо в лицо. То, что я уяснил из этого бурного словоизлияния, буквально лишило меня дара речи. Я всей душой за семью, знаете ли, но сомневаюсь, что инстинкт продолжения рода во мне настолько силен.
— Ты — тот мужчина, — продолжает он и вдруг подводит лошадь еще ближе и хватает меня за руку своей лапищей. — Ты можешь родить сына — у тебя уже есть один в Англии, — прохрипел он мне прямо в лицо. — И Сара одобрила тебя. Когда война кончится, ты уедешь отсюда и отправишься в Англию, далеко-далеко. Никто не будет знать — только ты и я!