Флорентийская голова (сборник)
Шрифт:
Я усмехнулась.
— Боюсь, это невозможно.
Голова сделала большие глаза.
— Что вы сказали, невозможно? Саша, милая, посмотрите на меня, невозможно — это я! А всё остальное очень даже возможно!
И тут у меня случился приступ самого неукротимого в моей жизни — безусловно, нервного — хохота. Как дурочка я, держась за живот, минуты две дрыгала ногами, а в голове раз за разом повторялась фраза: «Невозможно — это я! Невозможно — это я!», которая казалась мне необычайно смешной. Когда я поняла, что это истерика, то вогнала ногти в ладони с такой силой, что к
— Саша, вам срочно надо выпить, — сказала голова, когда я немного успокоилась, — да и мне тоже не помешает, я высох весь. Сходите за вином, только переоденьтесь и на голову что-нибудь наденьте.
Я сделала пару глубоких вдохов и подумала, что выпить — это отличная идея, тем более что деньги у меня теперь были (спонсор мероприятия — наш гость с солнечного Дальнего Востока), но перед употреблением мне захотелось осмотреть студию повнимательнее.
— Сейчас, — сказала я, поднимаясь, — только посмотрю чего тут и как.
И я, не спеша, обошла студию по периметру. Разумеется, теперь она выглядела иначе, совсем непохожей на изостудию моего детства. Это, должно быть, радость спасения сыграла со мной такую шутку, когда я вошла сюда.
При ближайшем рассмотрении многое здесь оказалось чужим, не таким, как там: стулья, шкафы, плафоны, софиты, вращающиеся подставки, полки на стенах… короче, всё кроме гипсов, которые, я подозреваю, во всех изостудиях мира одинаковы. Единственное, что точно было оттуда — это запах, но он, вероятно, также интернационален, как и гипсы.
— А где я буду спать? — спросила я у головы, — на стульях?
— Пройдите в тот угол, — голова показала глазами в сторону окна, — там диван и столик, где можно есть.
Я пошла указанным направлением и за софитами обнаружила проход в малюсенькую комнатушку, где действительно стоял уютный на вид диванчик, а подле него небольшой столик. Стены комнаты были оклеены афишами на итальянском, а пол заселён старыми ватманами, на которых, среди отпечатков ботинок просматривались карандашные наброски. Заканчивалось комната непрезентабельной низкой дощатой дверью, почти калиткой.
— А там что? — крикнула я голове, — за дверью?
— Удобства, — отозвалась она. — Может, всё-таки сходите за вином?
— Уже иду. — Я вернулась в студию. — Кстати, вы сказали мне переодеться, но во что?
— Там, откуда вы только что вышли, есть стенной шкаф. В нём вы найдёте всё, что вам нужно, только умоляю вас, не увлекайтесь.
Перспектива сменить трофейный японо-китайский гарнитур на что-то другое придала мне сил, и я козлом рванула обратно в комнату.
Вышла я оттуда где-то через полчаса, одетая в туго обтягивающее моё седалище тёмно-синее платье с вырезом, меховом жакете из неизвестного зверя и огромной чёрной шляпе-абажур.
— Браво, браво, — без энтузиазма сказала голова, — и идите уже, пожалуйста, за вином! Только, это, шляпу снимите…
Так закончился понедельник.
Вернее, он закончился после того, как я «уложила» голову, выпила вина за её здоровье и наелась на ночь panino. Легла на кушетке. В качестве одеяла употребила красную бархатную штору с кистями,
Утро вторника случилось необычно солнечным, видимо то была долгожданная компенсация за мерзкие дожди. Настроение моё ещё до окончательного пробуждения было прекрасным, благодаря солнечным зайчикам, которые щекотали мне нос, пока я валялась на мягком диванчике.
После потягушенек, посещения «удобств» и завтрака всухомятку я решила привести свои мысли в порядок. Села на кушетке по-турецки и задумалась. Из одежды на мне были трусы и красная штора, под которой спала. Я попыталась восстановить картину вчерашнего дня, и из всего кошмара мне почему-то первым делом вспомнился мой вчерашний ржач по поводу «невозможно». Я посмотрела на спящую голову и подумала: «А почему, собственно, невозможно?», бодро вскочила с кушетки и в одних трусах прошлёпала в студию.
Некоторое время ушло на оборудование рабочего места и расчистку пространства вокруг. От перемещения стульев, гипсов и прочих тяжёлых предметов мне стало жарко, и я решила открыть окно. Рама долго не поддавалась, корчила из себя забитую на зиму, но после миллион первой попытки всё же с недовольным скрипом раскрылась, и в студии посвежело. Я поспешила снова завернуться в штору.
Дальше я взяла первый попавшийся ватман и чистой стороной кверху наколола его на испещрённый уколами от кнопок мольберт. Схватила карандаш… Но не успел грифель прикоснуться к ватману, как мой наступательный порыв иссяк. Нет, я не застыла в нерешительности, не зная что именно изобразить — это-то как раз было очевидно, единственная здесь живая (исключая мою, разумеется) голова просто не оставляла мне выбора — меня испугал белый лист.
Признаюсь, раньше со мной подобного никогда не случалось, не помню я за собой такого, чтобы я боялась белого листа — да никогда. Наоборот, я всегда набрасывалась на белое пространство с целью уничтожить его белизну, похоронить эту никому ненужную девственность под слоем краски, пастели, или ещё чего-нибудь, потому что белые листы создаются для того, чтобы их пачкали… И, тем не менее, теперь я сидела в совершенном ступоре, не в состоянии заставить себя прикоснуться чёрным к белому.
— Бред какой-то, — сказала я вслух, — что же мне делать-то?
Пришлось прибегнуть к неспортивной хитрости — снять с мольберта чистый ватман и наколоть на него уже кем-то пользованный — ближе к левому краю листа виднелись тонкие линии чьего-то наброска. «Надеюсь, это не Караваджо», — подумала я.
Несмотря на это, мне стоило определённых трудов провести первую линию — руки натурально не слушались. Только сделав пару штрихов по линиям глаз, рта и оси симметрии головы, я успокоилась.
Но спокойствие моё длилось недолго. Буквально через несколько минут рисования стало понятно, что делать это я разучилась, и что всё выходит похабнее некуда. С таким трудом сделанный набросок был беспощадно стёрт ластиком. Процесс повторился снова. Затем ещё раз, и ещё, пока ватман в некоторых местах не протёрся почти насквозь.