Флорентийская голова (сборник)
Шрифт:
От отчаяния я развернулась к голове спиной и быстро набросала то, что было перед глазами: вид из окна. Примерно четвёртая часть небольшой piazza [19] , на которую выходило окно, кусок стены дома напротив и обрывочек чистого голубого неба в правом верхнем углу поделили между собой мой ватман. Особенно я не старалась, не следила за пропорциями и прямотой проводимых мной линий; в результате получился эдакий нескладный вид из нескладного окна. Я поставила в правом нижнем углу листа дату и подпись, отколола
19
Площадь (ит.)
После обеда меня одолела странная усталость, и я провалялась под шторой на кушетке до самых сумерек. Голова в тот день так и не проснулась. Мне, правда, показалось, что на самом деле она не спит, а наблюдает за мной сквозь опущенные ресницы, но проверять я не стала.
День закончился как обычно: небольшая вечерняя прогулка, вино и обжорство на ночь.
В среду голова была переименована в бюст. Над горшком теперь возвышались покатые, несомненно, мужские плечи, показалась грудь (так же мужская), и называть всё это головой, уже не поворачивался язык.
Бюст проснулся к обеду, когда я в очередной раз пыталась художественно испачкать белый ватман.
— Что я вижу! — сказал он. — Вы взялись за старое! Разрешите взглянуть?
Я скорчила недовольную гримасу.
— Не хотите — не надо, всё равно потом сами покажете, — бюст зевнул, — желание показать всегда побеждает стыд.
Мысленно я с ним согласилась, но промолчала.
— Знаете, Саша, лучше разверните меня правой щекой к себе, я так лучше получаюсь, — немного подумав, сказал бюст.
— Всему своё время, — ответила я строго, — а пока не вертитесь, пожалуйста.
Бюст мечтательно закатил глаза.
— Если бы вы знали, сколько раз я слышал эту фразу…
— И тем не менее.
Бюст чуть склонил голову на бок и замолчал.
Следующие несколько часов прошли в тишине. Мой натурщик был неподвижен, как окружавшие его гипсы и, даже, кажется, не моргал, так что мне оставалось только наслаждаться моментом и рисовать, рисовать, рисовать… Бюст раскрыл рот лишь когда почувствовал, что работа близится к концу.
— Хотите, я расскажу вам историю в тему, Саша? — спросил он. — Вы любите истории?
— Люблю, — ответила я, — но с некоторых пор в них не верю. Недавно мне тут рассказали одну историю — кстати, про вас — оказалась полной чушью.
Бюст сделал вид, будто он над чем-то сосредоточенно рассуждает.
— Попробую угадать… про богатую флорентийку?
— Именно.
— Ну, так это же сказка для туристов, а я хочу вам поведать трагическую историю живописца Иоахима Торпа. Будете слушать?
— Давайте, — ответила я, — люблю трагедии.
— Тогда слушайте: жил да был в семнадцатом веке во Фландрии счастливый портретист Иоахим Торп. Счастливый, потому что
Иоахим писал свои портреты, стремясь достичь совершенства — добиться абсолютного сходства изображения и модели. В связи с этим была у него одна странность — он никогда и никому не показывал своих работ. Всякий раз, когда Иоахим заканчивал очередной портрет, он обязательно замечал в нём какой-то изъян, срезал с подрамника холст, прятал его у себя в мастерской, и на следующий же день снова отправлялся на штурм «идеального» портрета.
Иоахим всю жизнь посвятил живописи — трудился по много часов в день и добился поразительных высот в искусстве портрета. И вот однажды, будучи уже глубоким стариком, он закончил портрет одной молодой девушки и впервые не заметил разницы между лицом девушки и его копией на холсте. Иоахим решил, что его час настал, и первый раз в своей жизни позволил модели зайти за мольберт.
Девушка посмотрела на холст и так звонко расхохоталась, что бедный Иоахим чуть не оглох.
— Кого вы, уважаемый господин Торп, здесь изобразили? — спросила девица сквозь смех. — Да она больше похожа на торговку рыбой с соседней улицы, чем на меня!
Иоахим разрыдался. Он понял, что так и не достиг идеала, а следующей ночью во дворе своего дома сжёг все свои холсты, включая последний, потом привязал к шее тяжёлый камень и бросился в колодец. Так от великого портретиста не осталось ничего, кроме этой истории.
Бюст склонил голову в небольшом поклоне, давая понять, что рассказ окончен.
— Неужели для него было так важно мнение той девки? — спросила я.
Бюст усмехнулся.
— Вы не поняли, Саша. Иоахим к тому времени был уже стар и очень плохо видел. А мораль такова: не уподобляйтесь несчастному Иоахиму. Покажите работу.
«А, была — не была!» — подумала я, отколола ватман и на вытянутых руках поднесла к бюсту. Тот бросил на мои художества быстрый и цепкий взгляд.
— Так, — сказал он серьёзно, — первое: нарушены пропорции лица — очень большое расстояние от кончика носа для линии бровей; второе: левый глаз должен быть немного меньше правого, поскольку он при повороте головы находится от вас дальше; третье: губы слишком тонкие; четвёртое: белки глаз чересчур высветлены. А в целом… — бюст сделал долгую паузу, — небезнадёжно. Да, ещё: штриховку поувереннее.
Бог мой, как мне стало легко! Мнение близко знакомого с Караваджо товарища чего-то стоило!
На радостях я купила в лавке внизу самого дорогого вина для бюста и чуть подешевле себе. Вернувшись домой, я быстро выдула свою бутылку почти без закуси и уснула прямо за столом.
На следующий день я уже рисовала торс, который оказался очень даже неплохо сложён, совершенно в моём вкусе: разумная середина между худым качком и «суповым набором». Особенно радовали узкая талия и квадратики пресса на животе.