Флот решает всё
Шрифт:
Вокруг митральез, вынужденно замолчавших в ожидании, когда легионеры дойдут до стен, обозначилась какая-то суета. Ледьюк вскинул бинокль — и, не стесняясь стоящего рядом мичмана, грязно выругался. Возле орудийных лафетов сцепились красно-синие артиллеристы легиона, и другие — в бурых, бесформенных одеждах, исступлённо размахивающие изогнутыми клинками и прехваченными на манер дубин винтовками. Вот упал один артиллерист, другой, вот от страшного удара прикладом опрокинулся третий. Уцелевшие бежали прочь, на бегу стреляя из револьверов, а «дикие казаки» уже крутили рукоятки наводки «органчиков Рюффо». Другие копошились в кустах, где притаилась «береговая батарея», и Ледьюк ясно разглядел, что они торопливо разворачивают орудия в спины легионерам. «Наводи по берегу, по пушкам! — заорал он, срывая голос. — Осколочными гранатами,
Но — ничего. Потом русские дорого заплатят за это.
* * *
— Шевелись, чтоб вас в бога, в душу, через!.. — сорванным голосом орал Осадчий, размахивая для убедительности шашкой. Капли крови летели с клинка веером — Матвей видел, как унтер зарубил двоих легионеров, охранявших орудия, и ещё одного застрелил из револьвера. Как только взорвался камуфлет, и поле сражения затянуло плотным облаком пыли, Осадчий выскочил из окопа с воплем «Пошли, робята! Рубай их в песи, круши в хузары!», и с револьвером в одной руке и казачьей шашкой в другой повёл пластунов в атаку — в обход, вдоль кромки прибоя, на брошенную «береговую батарею» и вытащенные рядом с ними на песок шлюпки. Охрана здесь оказалась жиденькая — полдюжины легионеров, которых смяли с ходу, и сразу стали разворачивать орудия в противоположную сторону, на сушу. Матвей вместе с одним из пластунов принялся раскладывать по шлюпкам подрывные динамитные заряды — на этот раз никаких кислотных взрывателей, только обрезки огнепороводного шнура, рассчитанные на три минуты горения. Этого довольно — за три минуты они успеют дать залп по атакующим крепость легионерам, а уж там…
Со стороны моря прилетел пушечный рык — но не залпом, а вразнобой, торопливо. Видимо, спешка и подвела французов — наводчики с крейсера «Вольта», что стоял ближе других кораблей, ошиблись с прицелом, и фонтаны мутной, смешанной с пеной и песком воды выросли в воде, четверти кабельтова от кромки прибоя. Секунду спустя грохнули наконец обе скорострелки, протарахтели торопливо «Гочкисы» — всё, дело сделано!
— Отходим! — крикнул Осадчий. — Гимназист, взрывай к нехорошей маме орудия, и назад, сейчас накроют с кораблей!..
Митяй дрожащими от возбуждения руками запихивал последнюю динамитную шашку под казённик скорострелки, а из пыльного облака уже выбегали легионеры — один, два, десять, больше, больше… Рты раззявлены в беззвучных криках, на перепачканных кровью лицах — смесь ужаса и ярости, над головами болтается красно-зелёный флажок, превращённый каменной картечью в лохмотья. Некоторые бросили винтовки — один тащит повисшего на нём товарища, другой сам едва ковыляет, зажимая ладонью культю левой руки; офицер, пятится, нажимая раз за разом на спуск револьвера, в котором давно уже нет патронов, и бесполезная сабля свисает с запястья на перекрученном темляке.
Пластуны Осадчего ударили на отступающих без единого выстрела, вооружившись гандшпугами, трофейными винтовками с примкнутыми штыками, кинжалами-бебутами. Матвей выхватил револьвер и устроился, было, за станиной, уперев согнутую в локте руку для устойчивости прицела — но вовремя вспомнил о тлеющих фитилях и рыбкой нырнул за большой серый валун.
Ба-бах! Ба-бах! Бах-бах! Взрывы опрокидывали орудия, срывали стволы с цапф, разносили в щепки баркасы. «Пластуны» отбросившие, было, врага на два десятка шагов, теперь сами пятились назад — легионеров всё-таки было слишком много и они сумели сомкнуть ряды. И тут за их спинами раздалась частая стрельба, прокатилось громкое «ура» вперемешку с лютой матерщиной — казаки Ашинова во главе со своим «вольным атаманом» ударили красноштанным удальцам в тыл, и стихшая, было, рукопашная разгорелась с новой силой.
* * *
Амбаркация — так в книгах по военному делу именовалось возвращение десанта на свои корабли, — была в разгаре. Ледьюк видел, как наполненные людьми шлюпки одна за другой отваливали и одна за другой направлялись к кораблям. к кораблям. А на берегу ещё кипела рукопашная — легионеры, хоть и были напуганы, хоть и лишились командиров, но не желали складывать оружия. Вот ещё одна шлюпка отошла, ещё… слишком мало, чёртовы казаки взорвали не меньше половины — и теперь их обломки усеивают песок или покачиваются в полосе прибоя. В оставшиеся шлюпки легионеры набились, как кильки в банку — пока одни надрываются, налегая на вёсла, другие, сумевшие сохранить винтовки, ведут беспорядочную пальбу. Ледьюк быстро пересчитал шлюпки: даже с учётом того, что народу в них, по крайней мере, вдвое больше положенного, на берегу осталось не меньше полуроты — слишком большие потери для лёгкой прогулки, которую обещал адмирал Ольри.
На берегу наметилось какое-то осмысленное движение на позиции давешней «береговой батареи». Русские, понял Ледьюк. Сейчас они развернут уцелевшие пушки,– должно же там что-то уцелеть! — и легионерам в шлюпках станет совсем скверно.
— С «Примогэ» передали — весь огонь по линии берега! — крикнул сигнальщик. Капитан снова поднял бинокль к глазам — да, все уцелевшие шлюпки отошли, а значит, те, кто остался обречены. Что ж, верное, хотя и жестокое решение…
Он отдал необходимые команды и долго ещё наблюдал, как снаряды вздымают фонтаны песка, как взрывы подбрасывают вверх обломки шлюпок и мёртвые тела, как разбегаются русские, как мелькают среди них синие куртки и красные штаны легионеров. Когда в завесе дыма и пыли возникали прорехи, капитан видел песок, густо усыпанный телами — одни были неподвижны, другие пытались ползти, в тщетных попытках укрыться от воющей над головой смерти. Вот один приподнялся на коленях, опираясь на винтовку… нет, понял капитан, на древко, на котором всё ещё болтается клок зелёно-красной ткани, вымпел Иностранного Легиона. Ледьюк невольно вытянулся по стойке смирно, ладонь дёрнулась к козырьку кепи, салютуя неведомому храбрецу — и тут же разрыв сразу двух снарядов скрыл от его взора эту героическую сцену, вполне достойную генерала Камбронна и его «Merde!», брошенного в лицо торжествующим победителям при Ватерлоо.
Помните о Камероне!
* * *
Он скорчился на песке шагах в двадцати от уреза воды — он совсем немного не дополз до шлюпок, ив суматохе посадки, под русскими пулями, его попросту не заметили. Рукопашная вокруг кипела, кто-то наступил ему на спину, ещё глубже вдавив в песок, мёртвое тело грузно обрушилось сверху, и он истратил остатки сил, чтобы выбраться из-под него. Но на то, чтобы приподняться, замахать руками, привлекая внимание тех, в шлюпках — а вдруг заметят, сжалятся, вернутся? — сил уже не осталось. Их не было даже на то, чтобы перевернуться лицом вверх, бросить последний взгляд на небо, которое, наверное где-то там, над головой; хватило только на то, чтобы прижаться к песку губами в попытке высосать из него хоть глоток, хоть полглотка воды, пусть горькой, солёной, морской — теперь это уже неважно. Жизнь вытекала из него вместе с кровью из двух ран от русских пуль, а он всё бессмысленно повторял слова старой песенки:
…En avant,
Fanfan la Tulipe,
Oui, mill' noms d’un' pipe,
En avant !.. [1]
Вместо слов из пересохших губ вырывался только хрип, но слушателей всё равно не было, а самому певцу было всё равно. Над его головой выли снаряды, перепахивая песчаный берег, и один из них прекратил, разорвавшийся в двух шагах от неподвижного тела мучения легионера по прозвищу Фанфан-Тюльпан.
* * *
— Эй, гимназист, ты там как жив?
Матвей повернулся. Он сидел, привалившись спиной к стволу пальмы, баюкая перебинтованную руку, в которую пришёлся удар штыком, вырвавший клок материи из рукава и проделавший довольно глубокую дырку в мышце. Куда хуже было с головой — при попытке повернуться на голос Осадчего, пред глазами поплыли чёрные и красные круги, в висках стрельнуло. Удар прикладом по затылку, хоть и вскользь — это вам не жук чихнул…