Флотская богиня
Шрифт:
— Все-таки сам «языка» взял?! — удивился Корзюков, появившийся первым, и тут же принялся выливать воду из сапог. — Чего ж не дождался?
— Понял, что банный день ваш сегодня явно затягивается, ефрейтор.
— Это уж точно! С прошлого вечера — сплошная мокрень.
— Сними с него правый сапог, — приказала она подоспевшему Крюкову.
— Прямо здесь перевязывать будем, что ли?
— Понадобится — перевяжем!
Как только Крюков стащил с офицера обувку, Евдокимка выхватила из-за голенища кинжал и почти молниеносно вспорола штанину пленного, словно на службе в госпитале.
Пока она все это проделывала, офицер пытался рассмотреть кинжал, которым она орудовала. Тот беспечно лежал теперь рядом с его сапогом.
— Откуда у вас это оружие, сержант? — спросил он, покорно позволяя Аборигену обуть себя.
— Оттуда же, откуда всякое другое, трофейное.
Затихшая было на той стороне реки перестрелка неожиданно вновь возобновилась, но теперь уже в ход пошли легкие пушки и минометы. Мало того, какой-то шальной немецкий пулеметчик открыл огонь по плавням левого берега, словно бы решил уложить всех тех своих соплеменников, что уцелели во время переправы. И морякам вместе с плененным лейтенантом пришлось залечь за пнем да за поверженным стволом старой ивы, спасаясь от его яростных очередей.
— Но вы обратили внимание, что на лезвии выгравировано «фон Штубер»? А на рукояти — родовой герб? — спросил офицер, переждав третью очередь сумасшедшего пулеметчика.
— Дался вам этот кинжал, — проворчала Евдокимка. — Давно нужно было выбросить его, оружие все-таки эсэсовское.
— Почему же эсэсовское? Это — родовой, ритуальный кинжал оберштурмфюрера барона Вилли фон Штубера. Он принадлежит моему земляку, я лично с ним знаком.
— Принадлежал, — уточнила Гайдук. — Красноармеец, подаривший его мне, утверждал, что взял кинжал в виде трофея у убитого офицера.
Услышав это, лейтенант приподнялся на кистях рук и каким-то странным, явно оценивающим взглядом осмотрел Евдокимку с ног до головы. Даже после того, как Корзюков, ухватив немца за щуплый затылок, резко ткнул его лицом в почерневшую осеннюю листву — «Лежать, мразь; ты нам живым нужен!» — он все же сумел извернуться и вновь, теперь уже глаза в глаза, взглянул на Евдокимку.
— Ну что, что? — проворчала девушка, с напускной суровостью. Пряча свое женское естество, она тщательно следила за тем, чтобы в любой ситуации оставаться как можно грубее и нахрапистее.
— Как давно это произошло? Когда именно вы получили этот кинжал убитого барона фон Штубера?
— Вас это интересовать не должно.
— Не обижайтесь, сержант. Просто это оружие имеет свою историю, которая может показаться вам любопытной.
— Хорошо, допустим, это произошло в конце июля.
Лейтенант покачал головой и загадочно ухмыльнулся:
— В таком случае обязан вам сообщить, что барон жив. Я виделся с ним дней десять назад, в управлении разведки штаба нашей полевой армии.
— И что же из этого следует? — жестко спросила Евдокимка, чеканя каждое слово.
— Многое, — неопределенно как-то, с явной растерянностью, произнес лейтенант.
Пора было двигаться к своим, однако Гайдук тянула с отходом. Теперь уже ей не терпелось до конца прояснить всю эту историю с кинжалом некоего барона фон Штубера, причем сделать это здесь и сейчас, а не в штабе батальона или бригады…
— За бутылкой коньяка оберштурмфюрер поведал, что во время своего десантирования в тыл русских он был в красноармейской форме, поэтому русские приняли его за своего.
— Оберштурмфюрер? Он что, эсэсовец?
Они хорошо понимали друг друга, как выяснилось. Однажды к ним в госпиталь доставили плененного разведчиками офицера-эсэсовца, который к тому же оказался инженером-гидротехником. По своей наивности, он уже продвигался в ближайший тыл своих войск, чтобы принять под опеку Запорожскую гидроэлектростанцию. Раненый да к тому же контуженый, немец плохо соображал, что с ним происходит, и все уверял Евдокимку, выступавшую в роли переводчицы, что русские должны ценить его, поскольку он намеревается спасать их знаменитую электростанцию. За те четыре дня, пока инженер под охраной находился в госпитале, Евдокимка успела основательно поупражняться в немецком и даже конфисковать у раненого немецко-русский разговорник.
— Вы правы, — сказал тем временем пленный. — Барон является старшим лейтенантом войск СС.
«Только этого мне сейчас не хватало!» — процедила про себя Евдокимка, осознав, что никакое оправдание, что, мол, «откуда ж мне было знать, кем тот раненый, которого я перевязывала, был на самом деле?», в данном случае не пройдет. Что такое «особый отдел», она уже знала.
— И что же с оберштурмфюрером происходило во время этого десанта?
— Его ранило в ногу. Он уже думал, что истечет кровью или же окажется в русском госпитале, где его легко разоблачат, но тут, словно ангел с неба, явилась ему одна русская санитарка, — при этих словах пленный слегка помедлил и вновь внимательно присмотрелся к Евдокимке.
Она благоразумно отвернулась:
— Дальше, дальше, лейтенант…
— Так вот, кинжал свой барон и подарил той русской, которая старательно перевязала его, принимая за «красного».
32
То, что еще с минуту назад казалось Евдокимке абсурдным предположением, теперь вырисовывалось во вполне определенную картину: офицер, так старательно перевязанный ею, на самом деле оказался переодетым диверсантом. И кинжал, подаренный ей, в действительности являлся родовым ритуальным оружием этого барона. Конечно, откуда Евдокимка могла знать, с кем ее свела судьба на улице родного городка, и все же чувствовала она себя прескверно.
— Уводите пленного, — приказала девушка бойцам.
Когда те, положив руки все еще прихрамывавшего офицера себе на плечи, буквально побежали в сторону барака, тот вдруг оглянулся и проговорил:
— Не могу вспомнить русское название города, где это происходило, но, если в переводе, то в нем звучали такие слова как «горы» и «степь».
— Уж не Степногорск ли? — спросила Евдокимка, поторапливаясь вслед за конвоирами.
— Точно, Степногорск! — с такой радостью известил офицер, словно это воспоминание могло что-либо изменить теперь в его невольничьей судьбе.