Флотская богиня
Шрифт:
— Что вы тут антимонию разводите, товарищ младший сержант?! — возмутился майор. — Вы что, отказываетесь выполнять приказ?
— Приказа пока что не было, — недобро блеснула глазами Евдокимка, поправляя ремень висевшего через плечо карабина. — Если же он последует, то будет противоречить приказу товарища Сталина об обращении с пленными, — она и представления не имела о том, издавался ли такой приказ Верховного главнокомандующего на самом деле, но, что сказано, то сказано…
— Нет, ты видел этого грамотея? — слегка поостыл майор.
Однако Гайдук обратила внимание, что к полковнику тот обратился на «ты», и это ее покоробило.
— Приказ пока что отдан не был, — потупив глаза, осадил его комбриг. — Сержант прав.
— Они что, хотят расстрелять меня? — с каким-то странным безразличием в голосе спросил лейтенант, вклиниваясь в эту перепалку.
— Я пытаюсь отговорить их от этой затеи.
— Тогда они расстреляют нас обоих. Это уже смешно.
— О чем вы там лопочете? — исподлобья взглянул полковник на Евдокимку.
— О жизни и смерти. Лейтенант просит вас как офицер офицера — пощадить его.
— А ты спроси этого своего лейтенантика: они наших бойцов часто щадят? На землю нашу они пришли из чувства сострадания?
— Ответ вам известен, товарищ полковник. Может, он в штабе корпуса понадобится? Офицер как-никак, прямо с фронта.
— Что ты цену ему набиваешь, словно старой лошади?
— Если мне позволена последняя просьба, — вновь заговорил пленный, — то я прошу вас лично исполнить приговор. Вы — настоящий солдат, в вашем поведении есть что-то рыцарское.
— Только не надо льстить мне. На вашей судьбе это все равно никак не отразится.
— Я ведь не о помиловании прошу, а всего лишь высказываю свое пожелание. Жаль, что вы до сих пор не удостоились звания офицера.
«Сама об этом жалею, — согласилась с ним Евдокимка, но вслух ничего не произнесла. — Война не завтра кончается, еще удостоюсь». Она задумчиво покряхтела, взглянула сначала на пленного, затем на полковника.
Нет, сам процесс расстрела ее не страшил. За то время, пока она работала в госпитале, на ее глазах, а порой и на ее руках, ушло из жизни столько раненых бойцов, она повидала столько крови… Тут дело заключалось в другом. Евдокимка понимала, что сейчас этот пленный смотрит на нее, как на заступницу, и здесь уже — вопрос чести. Хотя что Евдокимка могла противопоставить воле этих высоких чинов, кроме жалости к пленному да своего упрямства?
— Пленный просит, чтобы я лично расстрелял его.
Майор крутил ручку аппарата и словно бы не слышал слов Евдокимки, но полковник как-то странно встрепенулся и спросил:
— Из уважения к храбрости, что ли?
— Наверное, на войне это тоже имеет значение — кто именно лишает тебя жизни.
— Тогда уводи и стреляй. Везти его в штаб корпуса — далеко и не на чем. Устраивать ради него лагерь военнопленных, что ли? Отведи подальше и не вздумай пожалеть его. Метрах в двухстах отсюда — кладбище.
— Мимо проезжали, видел…
Они с лейтенантом встретились взглядами, и тот все понял без перевода. Евдокимка достала из кармана пистолет пленного и проверила его.
— Понимаю: приказ есть приказ, — произнес Вильгельм фон Кранц так, словно хотел подбодрить своего палача. Но когда у двери Гайдук пропускала его вперед, лейтенант как-то слишком уж проницательно присмотрелся к ее шее, словно собирался нанести любимый японцами «сабельный удар» в глотку. — Где вы намерены расстрелять меня?
— На кладбище.
— Это по-христиански. Если вам трудно будет стрелять, вернете мне пистолет с одним патроном. Под слово чести офицера.
— Это не дворянская дуэль, а война, господин лейтенант. Лично я рисковать из-за вас не намерен.
Когда они проходили мимо каменной тумбы, оставшейся на месте ворот помещичьей усадьбы, лейтенант приостановился, положил на нее свои ручные часы, портсигар и портмоне, а также снял с пальца обручальное кольцо.
— Возьмите, сержант, по праву трофея; законами войны это допускается. Если отбирете у убитого, это уже мародерство. А так, я дарю вам.
Евдокимка не стала вступать в полемику, молча рассовала дареное по карманам, однако повторила: «Рисковать с пистолетом я не намерен». И тут же приказала пленному идти дальше.
С минуту, сопровождаемые взглядами крестящихся кладбищенских старух, они двигались в полном молчании, но затем вдруг лейтенант вновь заговорил:
— В моем положении подобные вопросы задавать неуместно. Тем не менее… Почему вы все время говорите о себе в мужском роде? Вы ведь женщина, и с грамматикой у вас вроде бы все в порядке.
— С чего вдруг вы решили, что я — женщина?! — опешила Евдокимка.
Офицер остановился настолько резко, словно наткнулся на штык, и медленно, слишком медленно оглянулся. Глаза его округлились так, будто ему явился лик Девы Марии.
— Так, вы что, скрыли ото всех свое женское естество?! Никто, даже командир вашей части, не знает о том, что вы женщина?! Но это же невозможно!
— Немедленно объясните, почему вы приняли меня за женщину. Или же прекратите болтовню.
— Я рос в семье медиков и прекрасно знаю, что женщины могут сколько угодно выдавать себя за мужчин. Но, чтобы изобличить, их не обязательно раздевать донага. Достаточно присмотреться к шее, к гортани. Дело в том, что у мужчины есть кадык, — показал он пальцами на свою, резко выступающую, буквально впивающуюся в кожу, костяшку. И правильно сделал: по-немецки этого слова Евдокимка попросту не знала. — В то время как у женщин кадыков не бывает. У вас, фройляйн, нет кадыка, — опять ощупал он пальцами свою гортань. — Природой не предусмотрено.
Поняв наконец, что немец имеет в виду, Евдокимка впервые за все время службы в армии, за всю свою жизнь, по настоящему, по-мужски грубо выругалась — про себя, но самым настоящим солдатским матом. Черт возьми, а ведь об этой особенности строения гортани она и не подумала! И подполковник Христина о предательском «кадыке» тоже ни словом не обмолвилась, даже не намекнула.
Они еще только подходили к кладбищенской ограде, как Гайдук скомандовала: «Стоять!», — и вскинула карабин. Но как раз в ту минуту откуда-то из-за спины послышался крик: