Шрифт:
Часть 1. Происшествие мирового масштаба
Калифорния, Санта–Моника – Москва – Цюрих, 2011 г.
– 1 –
Джон Мэлдвич был мрачнее тучи. Причина веская: проведённая два дня назад в соответствии с регламентом ревизия выявила крупную денежную недостачу. Четыре миллиона долларов исчезли из хранилища, расположенного в подвале одного из его роскошных домов. Следы взлома отсутствуют. Это объяснимо: личное хранилище Мэлдвича – неприступная крепость. Никаких подозрений. Тоже понятно: персоналу, имеющему доступ к хранилищу, Джон доверял на все сто. И даже больше. Впрочем, в истории сверхдостаточно свидетельств: именно те, кому безоговорочно доверяешь, и представляют наибольшую опасность. И тем сильнее разочарования. Четыре миллиона, конечно, не деньги для Мэлдвича, владельца «заводов, газет, пароходов».
Четыре миллиона ущерба и никаких предположений. Джон поднял мощное тело с кожаного кресла, повернулся к широкому окну, щедро освещающему рабочий стол. Шикарный вид!.. Бескрайний океанский простор. Сильные волны, упруго накатывающиеся на песок. Великий океан нескончаемо и покорно нёс свои воды к ногам наблюдавшего за ним человека, будто вассал – дары своему хозяину.
Постояв несколько минут в созерцании, Джон снова обрёл умиротворение, разгладились складки, собравшие от неприятных раздумий на широком загорелом челе. Мэлдвич вновь почувствовал себя могущественным боссом. А не жертвой гнусного воровства.
«Разберёмся!.. – уверенно подумал мужчина, отворачиваясь от окна, стального цвета глаза грозно блеснули. – И горе тому, кто посмел запустить лапу в мою казну!..»
Ещё ни разу за всё существование Джона Мэлдвича его слова не расходились с делами. Взгляд отыскал на столешнице из чёрного морёного дуба бронзовую фигурку Фемиды. Да, именно так, суд будет справедлив, но заведомо очень суров. А без суровости это и не суд вовсе, а так – детская шалость.
Босс вернулся к столу, нажал кнопку на переговорном устройстве.
– Фрэнк, зайди ко мне!.. – сказал повелительно, услышав голос подчинённого.
– Сию минуту, сэр!..
Вскоре дверь кабинета приоткрылась, пропуская тонкую фигуру служащего.
– Разрешите, сэр?..
Фрэнк Тинклер подошёл к столу и замер в почтительной позе.
– По поводу пропажи из хранилища, – отрывисто заговорил хозяин. – Полицию извещать не будем. Лишние уши и шум ни к чему. Что касается наших детективов – пусть поработают с прессой, пороются в Интернете. Возможно, отыщут информацию о похожем происшествии… Ты присядь!.. – Шеф указал глазами на стул и продолжил: «Фрэнк!.. Понятно, что деньги из хранилищ сами по себе не пропадают. Не испаряются. Если они исчезли, значит, их кто–то взял. По всему видно, что вор – из наших людей…»
Мэлдвич сделал паузу, словно ожидая возражений. Их не последовало, лицо Тинклера оставалось бесстрастным. Босс удовлетворённо качнул головой.
– Я вот подумал… Из наших людей больше всего на роль вора подходит… Слим. Нужно поработать с ним. Передай это поручение Панчеру. Он умеет развязывать языки. Только пусть не перестарается!.. – указательный палец Мэлдвича предостерегающе ткнул вверх. – А то ему дай волю… Мне нужны мои деньги, а не новый труп!..
Фрэнк понимающе кивнул.
– Передам, шеф. Слово в слово.
Мэлдвич жестом отпустил Тинклера.
«Уверен в нём?.. – спросил себя Джон, глядя в спину уходящего служащего. – Убеждён, что он не причастен к хищению?.. Ведь у парня есть необходимый доступ. И Фрэнк – один из тех, кому доверяешь, как самому себе… А вообще – есть у тебя ближайшие к управлению служащие, кто не пользуется твоим доверием?.. Нет, таковых не имеется. Все люди подбирались тщательно, прошли серьёзную проверку. Никто из них не мог предать!.. И потом, всем известно, что с Джоном Мэлдвичем шутки плохи… И, тем не менее, деньги пропали…»
Босс усмехнулся своим мыслям. Вот так хозяева и обманывают себя. Разве можно в наше время верить кому–то безусловно?.. Любой может предать, не убоясь наказания. Была бы предложена соответствующая цена. Так было всегда, и так всегда будет.
– 2 –
Том Панчер, начальник охраны необъятной корпорации Мэлдвича, закончил завтрак. Завтракал он обильно и вкусно. Ярко–розовые тона просторной кухни в особняке Панчера способствовали повышению аппетита. Большой салат из белокочанной капусты, щедро посоленной и политой нерафинированным подсолнечным маслом, солидный кусок запечённой сёмги и жареный картофель – всё это было уничтожено легко и с огромным наслаждением. Завершала завтрак чашечка кофе с небольшим тостом, намазанным мёдом. Пожрать Панчер любил, толк в еде понимал, отдавая предпочтение здоровой пище. Но обильно кушал только по утрам. Завтраку предшествовал комплекс упражнений: сначала разминочных, потом более серьёзных, с отягощениями. Затем следовали душ, небольшой отдых и, наконец, приём пищи. Далее Панчер опять отдыхал, удобно расположившись в кабинете, в большом мягком кресле, крытом бежевым гобеленом, в цвет штор и толстого ковра на полу. Отдыхал, поочерёдно просматривая свежие газеты, аккуратно сложенные прислугой на журнальном столике. Чтобы успеть сделать столько дел до начала рабочего дня, приходилось рано ложиться и рано вставать. Том следил за своим здоровьем, спиртное и сигареты его не интересовали. Не интересовали его также обед и ужин. Днём начальник охраны работал, и было не до еды. Вечером совершал пробежку или плавал в бассейне, после чего отпаивался свежевыжатыми соками, чаем с мёдом. Панчер обожал жизнь, хотел прожить подольше и получить максимум наслаждений. И он прекрасно понимал: сначала надо оплатить этакое счастье. И выбрал нехитрый способ оплаты: исключил из своего бытия табак, алкоголь, невоздержанность в сексе, бессонные ночи за карточным столом – исключил, попробовав всё это в студенческие годы и пресытившись на всю оставшуюся жизнь. Суррогат Панчера не интересовал, он жаждал настоящих наслаждений: тщательно спланированного насыщенного дня, здорового питания, отличного самочувствия, здорового секса. И всё это у него было. И всё это помогало ему в построении карьеры: быть первым лицом в части охраны в такой великой корпорации, как детище Мэлдвича – огромное достижение.
Том отложил последнюю газету, задумался. Сегодня предстояло провести очередной допрос Джима Слима, подозреваемого в хищении большой суммы денег из личного хранилища шефа. Что ж, Мэлдвич прав: если кого и подозревать в первую очередь, так это Слима. Не потому вовсе, что он и прежде вызывал какие–то сомнения: если бы такое было, Слим не проработал бы в компании ни одного дня, ни одного часа с того мгновения, как возникли подозрения в его профессиональной непригодности, тем более в деловой нечистоплотности. Джим является первым подозреваемым потому, что лишь он имеет возможность провернуть такое дело в одиночку. Лишь у него все козыри на руках: доступ к хранилищу в любое время суток без ведома хозяина, ключи, пароли, среди которых – отпечатки большого и указательного пальцев. Всем остальным, включая Фрэнка Тинклера, для того, чтобы провернуть это дельце, потребовался бы подельник. А заподозрить сразу двух и более людей, служащих в компании, после мощной проверки, которую все они проходят, – просто немыслимо!.. Впрочем, всякое может случиться, но… нет!.. Если вор внутри компании, то это – преступник–одиночка. А значит – Джим Слим!.. А то, что хищение совершено кем–то посторонним – исключено!.. Никаких следов, никаких предположений в пользу этого… Что ж, Слим, тебе предстоят нелёгкие дни. И допрос с применением психотропных препаратов, развязывающих язык, состоится в последнюю очередь. После того, как будут испробованы все остальные средства, которых в арсенале Панчера насчитывалось великое множество… Да поможет тебе Бог, Слим, виновен ты или нет!..
– 3 –
Джон Мэлдвич осторожно погладил отца по голове. Гладкая лысина, тускло поблёскивающая в свете монитора компьютера, была неприятно сухой на ощупь. Обрамляющие её жидкие, седые волосы, напротив, приятно ласкали ладонь.
– Я люблю тебя папа!.. – сказал Джон искренне, и на глаза навернулись слёзы.
Глаза отца – единственное живое, не считая сердца, что осталось в старике после перенесённого инсульта, – благодарно моргнули, но остались сухими. Отец был сильным человеком, но Джон подумал, что больному уже нечем плакать. Слёзы иссякают, когда человек смиряется со своим бедственным положением.
Сын поправил плед на коленях старика, постоял ещё несколько мгновений, созерцая неподвижную фигуру, помещённую, будто в футляр, в мягкое кресло, обитое коричневым флоком. Сердце сжалось от боли, от невозможности как–то помочь больному, снова увидеть его здоровым, сильным, подвижным, улыбающимся – таким, каким Джон привык видеть его. Мэлдвич–младший тяжело вздохнул, окинул спальню отца невесёлым взглядом и, утерев ладонью слёзы, потёкшие по щекам, направился к выходу…
В кабинете, устроившись на диване – таком же крепком, добротном, под стать хозяину, как и вся прочая мебель в доме, – потянул к себе свежую газету. Ветерок ворвался в открытое окно, зашелестел тонкой, грубой бумагой, пахнущей свежей типографской краской.