Folly
Шрифт:
Дубль два. Голову уже не чувствую. Плечо на месте. Просто отлично. Тут краем глаза я увидела удаляющуюся фигуру в белом халате.
– Стойте! – издала я крик, отозвавшийся в ушах звуком, похожим на хрип.
– А, очнулась! Отлично, сейчас позову доктора.
«Вот и ладненько, а мы будем готовы к импровизации».
Фёдор отвлёкся от Антона, потому что его телефон также завибрировал. Посмотрел, кто звонит. «О, явился – не запылился. Где тебя носило? Только не сейчас, подожди секундочку». Антон убрал телефон в карман и посмотрел на Федю.
– Я должен срочно ехать в больницу.
– С ней что-то случилось? – этот вопрос Феди был задан с чувством, исходившим,
– Пока не знаю. Нужно проверить. Федя, далеко пока не уезжай. И будь на связи, понял?
– Да, конечно. Пока.
Последние слова донеслись до Антона, когда Фёдор уже вызывал лифт. Тот работал – ну, хоть что-то наладилось.
«Ну а теперь можем и поговорить». Фёдор набрал номер.
– Привет, ты где?
– Я только что освободился. У тебя там всё в порядке?
– Приходи, обсудим. Я у тебя дома.
Через четверть часа Фёдор и Павел пытались переварить то, что произошло.
– Откуда ты знаешь, куда её увезли?
– Слышал, как Антону сообщили.
– Ну, тогда всё остаётся в силе.
– В какой силе, Паша? Её сейчас расколют – и нам конец.
– Но ты ведь именно этого хотел?
– Я хотел не этого. Тебе, может быть, напомнить, ради чего мы всё это задумывали?
– Я в курсе.
Пригород Рима
24 апреля 1828 г.
– Смотри, Гришка, какая красота, не находишь?
Я долго смотрел сначала на ленивый поток, потом на зелень, которая его окутывала, потом перевёл взгляд на безоблачное небо и прищурился, как только солнце ударило мне прямо в глаза. Что он имел в виду? Опять вопрос с подвохом. До сих пор не могу себе простить, как целых полчаса пытался найти место для зарисовки фонтана и в результате шлёпнулся в воду. Вместе с мольбертом и красками, на потеху Карлу Павловичу. Я всего-то и пытался понять, что он имел в виду под фразой «Как думаешь, твой эскиз в полной мере отражает всю силу этого природного явления?». Почему-то тогда мне показалось, что я неправильно выбрал угол, под которым на холсте проявлялся поток, падающий с высоты в небольшой залив. Вот я и пошёл на поиски. На самом деле, как ни странно, расположился я в верном месте. Просто мой учитель лишь хотел обратить моё внимание на световую передачу. Иначе у меня получалась лишь полоска посреди зелени. В этот раз я просто решил промолчать. Ожидая, что сейчас мы будем пытаться запечатлеть ту самую «красоту», я принялся раскладывать мольберт там же, где расположился мой учитель.
– Вот там ветка дерева покорно склонилась над водой под тяжестью листьев, частично погрузившись в воду.
Место я сразу заприметил. Но чтобы выделить сию картину на фоне всего пейзажа? Признаться, я не видел в этом ничего сверхъестественного. Мысли свои я благоразумно оставил при себе.
– Гриша, что ты видишь? – учитель повторил свой вопрос.
Деваться некуда, придётся отвечать как есть.
– Ровно то же самое, что Вы и сказали. Всего лишь часть листьев, которые то поднимаются, то опускаются в воду.
Он улыбнулся. Но в его взгляде и жестах не было ни раздражения, ни сожаления. Хороший знак. Может, тут и не было ничего, а я пытаюсь во всём найти скрытый смысл?
– Всё правильно ты говоришь, а теперь посмотри сюда, – с этими словами он уверенно провёл линию. – Начинаем, конечно, с черешка. Далее обозначаем контур, продолжаем линию, главное – жилкой, от которой идут ответвления. Да, вот так, только сильно не дави на карандаш, чтобы не получилось борозд. Обрати внимание: если соединить края маленьких лопастей, то они образуют ровный овал. Природа сделала его части практически идеально пропорциональными. И так будет абсолютно с каждым листом. Эту любопытную особенность заметили ещё во времена Леонардо да Винчи. И что самое интересное – она до сих пор воспринимается как должное. На вопрос «почему?» ответа нет. Некий мистический оттенок носит и геометрически правильное расположение листьев на дереве. Получается, что всё подчиняется некой арифметической закономерности. Ты видишь листья, образующие для тебя просто зелёную бесформенную массу. А на самом деле они располагаются по спирали в определённой последовательности, которая несёт в себе великое значение для каждого листа в отдельности. Они равномерно расположены, чтобы одинаково получать лучи солнца и капли дождя.
Я не понял и половины того, что он говорил. Но он рассказывал так живо и увлечённо, что волей-неволей во мне проявлялся интерес к чему-то неизведанному. Тем временем на холсте появилось чёткое, ставшее для меня уже загадочным изображение листа. Затем, в отличие от академических правил работы с акварелью, Карл Павлович сразу наносил краску на плотную бумагу. Поначалу мне это казалось не просто странным, а в какой-то степени даже неестественным. Ведь акварель поэтому так и называется, что работа с ней подразумевает в том числе и присутствие воды. Это правило не являлось таковым для моего учителя. Он сразу макал тонкую заострённую кисть в синюю краску, а затем чуть касался чёрной. Получался фактурный однотонный подмалёвок в технике гризайль, известной ещё со Средних веков. После этого Карл Павлович всегда делал то, что можно было с уверенностью назвать новаторством: брал охру, которую наносил на холст прямо-таки виртуозно. Он использовал красный и жёлтый цвета. Смешиваясь с синим, они придавали рисунку фиолетовые и оранжевые оттенки. В тех фрагментах, где синего было меньше, яркие цвета создавали акцент. А вот здесь все три цвета соединились, образовав тёплые коричневые оттенки.
Такая техника передавала лёгкость, плавность и какую-то неуловимую чистоту в картинах учителя. Он заставлял меня видеть то, чего не заметили, не уловили другие. Он дарил людям новый взгляд на саму жизнь, и это поистине вызывало восхищение. Я не мог тогда и подумать, что могу преуспеть хотя бы в создании копий его работ, написанных в этих же местах, – взять, например, «Эрминию у пастухов». (Вот, кстати, он опять её достаёт.) Он может по часу стоять и смотреть на неё, не сделав ни малейшего движения кистью. Он всюду ищет совершенство, которое другим просто не дано понять и увидеть. Видимо, поэтому я тоже не всегда могу ощутить то, что суждено стать изображением на его полотнах. Чем больше я пытаюсь его постичь, тем больше я осознаю, какая пропасть разделяет меня и маэстро.
Пока Карл Павлович выплёскивал на холст плоды своей неуёмной фантазии, я решил попробовать ещё раз. Только обязательно надо было найти то, что мне действительно понравится; то, в чём я увижу Нечто.
Неумолимо приближался вечер. Карл и Григорий, пробираясь сквозь оливковые рощи, миновали монастырь, который до сих пор не был закрыт. Что было удивительно, учитывая потрясения, происходящие в это время в Италии. Карл проводил здесь время вместе с семейством Гагариных. Он пытался забыть недавние события в Риме.
Тогда его особенно терзало то, что от него мог отвернуться свет. Проклятые лицемеры! На любом званом вечере они улыбаются, шутят, делают вид, что интересуются его творчеством. И всё только потому, что им так было выгоднее. Именно эта жажда показать себя с лучшей стороны в своём окружении во многом заставляла их вести себя подобным образом. Но несколько дней назад всё изменилось. Абсолютно всё. Карл заперся в своей мастерской с единственным желанием – исчезнуть. Он не хотел ни с кем ни говорить, ни спорить. Как показывали первые визиты, люди шли к нему, чтобы обвинить в чёрствости и бессердечии.