Фома Гордеев

Горький Максим

– Са -ама?!
– удивленно воскликнула Люба.
– Какая... странная! Что же она сказала?..

– Виновата...-с усилием выговорил Фома и криво усмехнулся.

– Только?
– в вопросе девушки звучало разочарование; Фома услышал его и с надеждой спросил:

– Мало разве?..

– Очень ты любишь ее?

Фома помолчал, посмотрел в окно и смущенно ответил:

– Не знаю... Кажется... что теперь больше, чем прежде...

– Удивляюсь я, как можно любить такую?
–

пожав плечами, спросила девушка.

– Еще как можно!
– воскликнул Фома.

– Не понимаю... Нет, это только потому ты привязался к ней, что лучше ее не видал...

– Не видал!
– согласился Фома и, помолчав, нерешительно сказал: -Может, лучше и нет... Она для меня - очень нужна!
– задумчиво и тихо продолжал он.
– Боюсь я ее, -то есть не хочу я, чтобы она обо мне плохо думала... Иной раз тошно мне! Подумаешь - кутнуть разве, чтобы все жилы зазвенели? А вспомнишь про нее и -не решишься... И во всем так -подумаешь о ней: "А как она узнает?" И побоишься сделать...

– Да -а, - задумчиво протянула девушка, - значит, ты ее любишь... Я бы тоже... если б любила, то думала бы о нем... что он скажет?

– И всё у нее - особенное, - рассказывал Фома.
– Говорит она по-своему... красива как, господи! И такая маленькая... как ребенок...

– Что же у вас вышло?
– спросила Любовь. Фома вместе со стулом подвинулся к ней и, наклонившись, зачем-то понизив голос, стал рассказывать. Он говорил, и по мере того, как вспоминал слова, сказанные им Медынской, у него воскресали и чувства, вызывавшие эти слова.

– Я ей: "Эх ты! Играла ты со мной -зачем?" - гневно и с упреком говорил он. А Люба, с румянцем оживления на щеках, одобрительно кивая головой, поощряла его:

– Вот -хорошо! Ну, а она?

– Молчит!
– тоскливо сказал Фома, передергивая плечами.
– То есть она говорила... да что в том?

Он махнул рукой и замолчал. Люба, играя своей косой, тоже молчала. Самовар потух уже. А тьма в комнате всё сгущалась, в окна смотрело что-то мутное.

– Зажгла бы ты огонь!..
– предложил Фома.

– Какие мы с тобой оба несчастные...-сказала Люба и вздохнула.

Фоме не понравилось это.

– Я -не несчастный...-твердо возразил он.
– Я просто не привык еще жить...

– Человек, который не знает, что он сделает завтра, -несчастный!
– с грустью говорила Люба.
– Я- не знаю. И ты тоже... У меня сердце никогда не бывает спокойно -всё дрожит в нем какое-то желание...

– Это и у меня есть, -сказал Фома.
– Эх!.. Надо однако идти в клуб...

– Не уходи...-попросила Люба.

– Надо, там ждет меня один... Прощай!

– До свиданья!
– Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.

– Спать ляжешь?
– спросил Фома, крепко пожимая ее руку.

– Почитаю немножко...

– Ты к этому -как пьяница к водке...-с сожалением сказал он.

– Что же есть лучше?

Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как всё, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:

"Тоже заплуталась, как и та..."

При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.

Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:

"Ежели теперь встретится мне женщина - значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели мужчина -не пойду завтра, - погожу еще..."

Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку...

А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь я говоря:

– Здравствуйте, скромный миллионщик! Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:

– А почему вы знаете, что я скромный?

– Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на всё лето.

– Софья Павловна?
– медленно спросил Фома.

– Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?

Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.

А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому...

– Уезжает Медынская?
– раздался жирный басовой голос.
– Славно! Я рад...

– Позвольте - почему?
– воскликнул Ухтищев. Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека-собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:

– А по -отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...

– Фи, Мартын Никитич!
– укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.

– Почем вы знаете, что она кокетка?
– угрюмо спросил Фома, подвигаясь к усатому господину. Тот окинул его пренебрежительным взлядом, отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул: