Фома Гордеев
Шрифт:
Рыжая женщина, задумчиво глядя вдаль, тихо и грустно запела:
Вдоль по Волге ре -ке
Легка лодка плы -э -вё -от...
Брюнетка, презрительно прищурив свои большие строгие глаза, сказала, не глядя на нее:
– Нам и без этого скучно...
– Не тронь, пусть поет!
– добродушно попросил Фома, заглядывая в лицо своей дамы. Он был бледен, в глазах его вспыхивали какие-то искорки, по лицу блуждала улыбка, неясная и ленивая.
– Давайте хором петь!..
– предложил господин с бакенбардами.
– Нет, пускай вот они две споют!
– оживленно воскликнул Ухтищев.
– Вера, спой эту, -знаешь? "На заре пойду..." Павленька, спойте!
Хохотунья взглянула на брюнетку и почтительно спросила ее:
– Можно спеть, Саша?
– Я сама буду петь!
– заявила подруга Фомы и, обратившись к даме с птичьим лицом, приказала ей: - Васса, пой!
Та тотчас погладила рукой горло и уставилась круглыми глазами в лицо сестры. Саша встала на ноги, оперлась рукой о стол и, подняв голову, сильным, почти мужским голосом певуче заговорила:
Хорошо -о тому на свете жить,
У кого нету заботушки,
В ретивом сердце зазнобушки!
Ее сестра качнула головой и протяжно, жалобно, высоким контральто застонала:
Эх -у -ме -ня -у- кра- сно- й- де- еви- цы...
Сверкая глазами на сестру, Саша низкими нотами сказала:
Как былинка, сердце высохло -о-о!
Два голоса обнялись и поплыли над водой красивым, сочным, дрожащим от избытка силы звуком. Один жаловался на нестерпимую боль сердца и, упиваясь ядом жалобы своей, - рыдал скорбно, слезами заливая огонь своих мучении. Другой - низкий и мужественный - могуче тек в воздухе, полный чувства обиды. Ясно выговаривая слова, он изливался густою струёй, и от каждого слова веяло местью.
Уж я ему это выплачу...
– жалобно пела Васса, закрыв глаза.
За -азноблю его, по -овысушу...
– уверенно и грозно обещала Саша, бросая в воздух крепкие, сильные звуки... И вдруг, изменив темп песни и повысив голос, она запела так же протяжно, как сестра, сладострастные угрозы:
Суше ветра, су -уше буйного,
Суше тон травы коше -оные...
Ой, коше -ные, просушеные...
Фома, облокотясь на стол, смотрел в лицо женщины, в черные полузакрытые глаза ее. Устремленные куда-то вдаль, они сверкали так злорадно, что от блеска их и бархатистый голос, изливавшийся из груди женщины, ему казался черным и блестящим, как ее глаза. Он вспоминал ее ласки и думал:
"И откуда она, такая? Даже боязно с ней..." Ухтищев, прижавшись к своей даме, с блаженным лицом слушал песню и весь сиял от удовольствия. Господин в бакенбардах и Званцев пили вино и тихо шептались о чем-то, наклонясь друг к другу. Рыжая женщина задумчиво рассматривала ладонь руки Ухтищева, держа ее в своих руках, а веселая девушка стала грустной, наклонила низко голову и слушала песню, не шевелясь, как очарованная. От костра шел мужик. Он ступал по доскам осторожно, становясь на носки сапог, руки его были заложены за спину, а широкое бородатое лицо всё преобразилось в улыбку удивления и наивной радости.
Эх, - ты восчувствуй, добрый молодец!
– тоскливо взывала Васса, покачивая головой. Сестра, еще выше вскинув голову, закончила песню:
Какова тоска любо -овная -а-а!
Кончив петь, она гордо посмотрела вокруг и, опустившись рядом с Фомой, обняла его за шею сильной рукой.
– Что, хороша песня?..
– Славная!
– сказал Фома, улыбаясь ей.
– Браао -о! Браво, Александра Савельевна!
– кричал Ухтищев, а все остальные били в ладони. Но она не обращала на них внимания, и, властно обнимая Фому, говорила:
– Вот ты мне и подари что-нибудь за песню...
– Ладно, я подарю..
– согласился Фома.
– Что?
– Ты скажи...
– Скажу в городе. И если подаришь, что я хочу, - о, как я тебя любить буду!
– За подарок-то?
– спросил Фома, недоверчиво усмехаясь.
– А ты бы просто...
Она спокойно взглянула на него и, секунду подумав, решительно сказала:
– Просто -рано... Я лгать не буду, прямо говорю-люблю за деньги, за подарки... Можно и так любить... да. Ты подожди, -я присмотрюсь к тебе и, может, полюблю бесплатно... А пока -не обессудь... мне, по моей жизни, много денег надо...
Фома слушал ее, улыбался и вздрагивал от близости ее тела. В уши ему лез какой-то надтреснутый и скучный голос Званцева:
– Я не могу понять красот этой прославленной русской песни... Что в ней? Волчий вой, голодное что-то, дикое... Э... это собачьи немощи. Нет веселья, нет шика... Вы послушайте, что и как поет француз! Или - итальянец...
– Позвольте, Иван Николаевич...- возмущенно кричал Ухтищев.
– Я должен с этим согласиться -русская песня однообразна и тускла...-прихлебывая вино, говорил человек с бакенбардами.
Заходило солнце. Опускаясь где-то далеко, в луговой стороне, оно бросало на темную, холодную воду розоватые и золотые пятна. Фома смотрел на игру солнечных лучей, следил, как трепетно они переливались по сладкой равнине вод, и, ловя ухом отрывки разговора, представлял себе слова роем темных мотыльков, суетливо носившихся в воздухе. Саша, положив голову на плечо ему, тихо говорила прямо в ухо ему слова, от которых он краснел и смущался, они возбуждали в нем желание обнять эту женщину и целовать ее без счета и устали. Кроме нее - никто не интересовал его из людей, собравшихся тут. Званцев же и барин были противны ему...
– Ты чего глазеешь, а?
– услышал он строгий возглас Ухтищева.
Ухтищев кричал на мужика. Тот сдернул с головы картуз, хлопнул им себя по колену и, улыбаясь, отвечал:
– Я - барыню послушать подошел...
– Хорошо поет?
– Что и говорить!
– с восхищением оглядывая Сашу, сказал мужик.
– Бо -ольшая сила голосу в грудях у них!
Его слова вызвали смех дам и двусмысленные речи мужчин.
Саша спросила мужика:
– Ты -поешь?
– Как мы поем!
– махнул он рукой.