Фома Гордеев
Шрифт:
Так будем же жить, пока можно...
А там - хоть трава -а не расти!
...Все эти люди, как и он, охвачены тою же темной волной и несутся с нею, словно мусор. Всем им - боязно, должно быть, заглянуть вперед, чтобы видеть, куда же несет их эта бешено сильная волна. И, заливая вином свой страх, они барахтаются, орут, делают что-то нелепое, дурачатся, шумят, шумят, и никогда им не бывает весело. Он тоже всё это делал. Теперь ему казалось, что делал он всё это для того, чтобы скорее миновать темную полосу жизни.
Среди сутолоки кутежей, в толпе людей, смятенных буйными страстями, полубезумных в стремлении забыть себя, - одна Саша всегда была спокойна и ровна. Она не напивалась, она всегда говорила с людьми твердым, властным голосом, и все ее движения были одинаково уверенны, точно этот поток не овладевал ею, а она сама управляла его бурным течением. Она казалась Фоме самой умной из всех, кто окружал его, самой жадной на шум и кутеж; она всеми командовала, постоянно выдумывала что-нибудь новое и со всеми людьми говорила одинаково: с извозчиком, лакеем и матросом тем же тоном и такими же словами, как и с подругами своими и с ним, Фомой. Она была красивее и моложе Палагеи, но ласки ее были молчаливы, холодны... Фоме думалось, что она глубоко в сердце своем прячет от всех что-то страшное, что никогда никого она не полюбит, не откроет всю себя. Это тайное, скрытое в женщине, привлекало его к ней чувством боязливого любопытства, напряженного интереса к спокойной и холодной душе ее, темной, как ее глаза.
Как-то раз Фома сказал ей:
– Однако сколько мы с тобой денег-то посеяли.
Она взглянула на него и спросила:
– А куда их беречь?
"Куда, в самом деле?" -подумал Фома. удивленный тем, что она так просто рассуждает.
– Ты кто такая?
– спросил он ее в другой раз.
– Разве забыл, как меня зовут?
– Ну, вот еще!
– Так чего ж тебе надо?
– Я насчет происхождения спрашиваю...
– А! Ну, ярославская я, -из Углича, мещанка... Арфистка... Что же, - слаще я для тебя буду, когда ты узнал, кто я?
– Разве я узнал?
– усмехаясь, спросил Фома.
– Мало тебе! А больше -я ничего не скажу... На что? Все из одного места родом -и люди и скоты... Пустяки все эти разговоры... Ты вот давай подумаем, как нам жить сегодня?
В этот день они катались на пароходе с оркестром музыки, пили шампанское и все страшно напились. Саша пела какую-то особенную, удивительно грустную песню, и Фома плакал, как ребенок, растроганный пением. Потом он плясал с ней "русскую", устал, бросился за борт и едва не утонул.
Теперь, вспоминая это, - и многое другое, - он чувствовал стыд за себя и недовольство Сашей. Он смотрел на ее стройную фигуру, слушал ровное дыхание ее и чувствовал, что не любит эту женщину, не нужна ему она. В его похмельной голове медленно зарождались какие-то серые, тягучие мысли. Как будто всё, что он пережил за это время, скрутилось в нем в клубок тяжелый и сырой, и вот теперь клубок этот катается в груди его, потихоньку разматываясь, и его вяжут тонкие серые нити.
"Что это со мной происходит?
– думал он.
– Кто я такой?"
Его поразил этот вопрос, и он остановился над ним, пытаясь додуматься почему он не может жить спокойно и уверенно, как другие живут? Ему стало еще более совестно от этой мысли, он завозился на сене и с раздражением толкнул локтем Сашу.
– Тише!..
– сквозь сон сказала она.
– Ну, ладно, не велика барыня!
– пробормотал Фома.
– Что?
– Ничего...
Она повернулась спиной к нему и, сладко зевнула, заговорила лениво:
– Видела во сне, будто опять арфисткой стала. Пою соло, а против меня стоит большущая грязная собака, оскалила зубы и ждет, когда я кончу... А мне страшно ее... и знаю я, что она сожрет меня, как только я перестану петь... и вот я всё пою, пою... и вдруг будто не хватает у меня голосу... Страшно! А она - щелкает зубами... К чему это?..
– Погоди болтать!
– угрюмо остановил ее Фома.
– Ты вот что скажи: что ты про меня знаешь?
– А вот знаю, что проснулся ты, - не поворачиваясь к нему, ответила она.
– Это верно -проснулся я, -задумчиво молвил Фома и, закинув руки за голову, продолжал.
– Оттого тебя и спрашиваю -какой я, по-твоему, человек?
– Похмельный, - зевнув, ответила Саша.
– Александра!
– просительно воскликнул Фома.
– Не балуй! Ты скажи по совести, что ты обо мне думаешь?
– Ничего не думаю!
– сухо ответила она. Он тяжело вздохнул и замолчал. Полежав с минуту тоже молча, Саша заговорила обычным своим, равнодушным голосом:
– Скажи ему! С какой это стати стану я думать о всяком? Мне о себе подумать и то -некогда... А может, не хочется...
Фома сухо засмеялся и сказал:
– Мне бы не хотеть ничего! . Женщина подняла голову с подушки, заглянула в лицо Фомы и снова легла, говоря:
– Мудришь ты.. Смотри -добра от этого тебе не будет... Ничего я не могу сказать про тебя... Ну, вот скажу я тебе - других ты лучше... Что же из этого будет?
– А почему лучше?
– задумчиво спросил Фома.
– Да -так! Песню хорошую поют -плачешь ты... подлость человек делает бьешь его... С женщинами -прост, не охальничаешь над ними.. Ну, и удалым можешь быть...
Всё это не удовлетворяло Фому.
– Не то ты говоришь!
– тихо сказал он.
– Ну, и не знаю. чего тебе надо... Баржу поднимут - что будем делать?
– Что нам делать?
– спросил Фома.
– В Нижний поедем или в Казань?
– Зачем?
– Кутнем. .
– Не хочу я больше кутить...
Оба они долго молчали, не глядя друг на друга.
– Тяжелый у тебя характер, - заговорила Саша.
– Скучный.
– Пьянствовать я больше не буду!
– твердо сказал Фома.
– Врешь!
– возразила Саша спокойно.
– Вот увидишь. Ты что думаешь - хорошо так жить?
– Увижу.
– Нет, ты скажи - хорошо?
– А - что лучше?
Фома посмотрел на нее сбоку и с раздражением сказал:
– Экие у тебя слова -противные!..